Тюрьма - Джон Кинг

Пара человек ест эти языки, остальные — нет. Под сточной трубой стоят мусорные корзины, сегодня в них сваливают нежеланную еду. По корпусу проносится волна возмущения, и двор заполнен людьми. Еда — это то, чем мы живем, и покуда она мягкая и жирная, она дает силы жить, силы двигаться, но этот навоз — слишком сильное надругательство над нами. Мы выстраиваемся в ряд, и Мясник, Живчик и Милашка ведут нас в наступление на двух надзирателей. Сыплются удары, вытаскиваются ножи, смотрители загнаны в угол. Охранник, стоящий на стене, делает предупредительный выстрел, но парни не отступают, страж сверху слишком напуган, чтобы стрелять в толпу, ведь он может попасть в своих, гриф крадется по стене, но тоже не предпринимает никаких действий. Я стою во дворе, я чувствую, что не жаль надзирателей, они получили пинков и вынуждены хвататься за свои револьверы; не может такого быть, что это они отдали приказ подать нам протухшие языки, и до того, как кого-нибудь убьют, парни из союза пытаются утихомирить нас, охранники дрожат, их загнали в угол. Эти чиновники из союза прислали нам в тюрьму коробки с апельсинами, но Директор не пропустил эту посылку, удивительно, почему после этого они ведут себя как миротворцы, хотя Иисус напоминает мне, что это хорошие люди, их дело — переговоры, а не насилие.

Двоим дрожащим надзирателям наконец разрешают покинуть двор, через полчаса они возвращаются с двадцатью своими братьями, чтобы пораньше запереть нас на ночь. Царит мрачное спокойствие, и когда Жирный Боров приносит герондос, половина толпы следует за ним в угол, а в это время остальные парни, жесткое ядро, презрительно смеются над их покорностью. Боров делает свое дело, и все эти наркоманы — их около тридцати — смиренно ждут, пока их запрут вместе с нами на ночь. Ночь напряженная, но драк нет, некоторые собираются вокруг фермеров, другие подходят к дому и смотрят, как Бу-Бу срезает спичечные головки и склеивает спички. Мне нечего сказать, мне нечего делать, и позже, когда я уже лежу на своей кровати, гнев утих, и я пытаюсь логично проанализировать ситуацию с языками. Какого хера? Директор мстителен, но как могла ему в голову прийти эта глупость, это удар по зубам, это только поднимет бучу. Перед глазами снова встает эта картина, и я снова злюсь, легче всего — отвлечься от этого, и я пытаюсь мысленно вернуться на дорогу и продолжать свой путь, но не у меня не получается, вместо этого я погружаюсь в свое прошлое.

Мы идем вместе с мамой по улице, на благотворительной распродаже мы купили подшивку «National Geographies», и снова близится Рождество, и вот-вот пойдет снег; и мы тащим журналы, спрятав их под пальто, а когда мы придем домой, мама приготовит мне томатный суп и тост, и это очень ясное воспоминание; я слышу шелест шин на главной дороге, и ветер становится все резче, швыряет снег с дождем нам в лица; и мы пригибаем головы, прижимаем к себе поклажу, я должен быть сильным и следить за мамой; я боюсь, что журналы намокнут и испортятся, бумага глянцевая, а география — мой любимый предмет в школе, фотографии превосходны, в этих страницах — весь большой внешний мир, и я уже старше, и может, немножко умнее; и мы поворачиваем за угол и видим наш дом, мы почти в целости и сохранности, и мы доходим до передней двери, и мама роется в сумке, ища ключ; и я смотрю на занавески и вижу за стеклом лицо Наны, вот только оно больше похоже на мамино, так что в следующие несколько секунд я даже не уверен, кого я вижу, осторожно, чтобы не уронить журналы, машу рукой; мои пальцы онемели от холода, и мама пытается с трудом открыть замок, а меня трясет, теперь дверь открыта; и дуновение тепла бьет в лицо, и мы торопимся войти, топаем ногами, стряхиваем воду, смеемся, и шутим, и закрываемся от холодного ночного воздуха.

Мама снимает с меня промокшее пальто и вешает его, находит полотенце и вытирает мне волосы, так что под конец они стоят торчком, она смеется и говорит, что я похож на крысу-утопленницу. Я вытираю лицо, вдыхая запах стирального порошка, который она использует, хвойный аромат, этот запах будет преследовать меня на протяжении всей мой жизни. Мама хочет, чтобы я принял горячую ванну, и я не спорю, включаю воду, холод проник в мои кости и никогда меня не отпустит; и я размышляю: «А где же бабуля», пытаюсь бороться с паникой, нужно проверить, может, она в больнице или в гостиной, пытаюсь вспомнить, а тогда ли это было, мой смятенный, заточенный в тюрьму мозг делает усилие, когда я вижу ее сидящей в ее кресле-качалке, я вздыхаю с облегчением. Но она постарела. Прошло всего несколько лет с тех пор, как мы вместе чистили камин, и мишка Йоги тихонько сидит рядом с Мистером Справедливым и Рупертом в углу рядом с ее креслом, и в это время меня больше занимаю игры в танки и солдатики. Нана слаба, порой не держится на ногах. Она вяжет свитеры и штопает носки, и у нее та же улыбка, которая никогда не меняется, и прямо сейчас ее игла скользит через порванное колено на брюках, крепко стягивая материал. Она лежала в больнице, но теперь ей снова лучше, и я машу рукой, стоя у двери, и говорю ей, что скоро вернусь, сначала мне нужно принять ванну; и я помню, мама говорила мне, рядом с Наной не должно быть сырости, потому что она простудится, и для нее это будет опасно.

Я сижу в ванной, и играю со свой заводной подводной лодкой, и слышу пение, доносящееся из телевизора, и звон бокалов, мама наливает Нане бокал шерри; и этот новый дом, в котором мы теперь живем, он меньше, но тепло в каждой комнате, и мы здесь уже пару лет, с тех пор, как мы выехали из дома Наны, когда люди, которым он принадлежал, захотели забрать его обратно; и мне нравится новый дом, но я скучаю по камину, по тому, как мы его чистили с Наной по утрам; это лучшее время дня, это было нашей особенной работой, и мне хотелось бы, чтобы у нас опять был камин, как тот, но только если у нас с Наной; на самом деле в батареях нет ничего плохого, и они стоят в каждой комнате, и еще есть бойлер, который все время снабжает нас горячей водой, и эта ванна великолепна; и я, закрыв глаза, пускаюсь во всевозможные приключения, представляю, как я вожу самолеты, веду поезда, а может, когда я, наконец, вырасту, я стану полицейским и сумею прекратить преступления в мире, но на это решение у меня есть уйма времени; и я в своей пижаме и халате, я иду в гостиную и целую Нану, и почему-то у нее в это время в глазах стоит странный туман; и мама приносит на тарелке томатный суп с тостом и гренками, я ложкой наливаю себе в рот, и мама с Наной выпивают еще по бокалу шерри, и завтра мы нарядим елку, и я не могу этого дождаться.

Я доедаю суп, и сажусь па полу рядом с батареей, и смотрю на картинки в журнале, любуюсь этими горными лесами и таинственными огнями, сияющими на небе, спиральными и вьющимися, как капля молока в моем томатном супе. В один прекрасный день я отправлюсь в это место. Нана смеется и говорит, чтобы я пообещал ей, и я обещаю. Когда я стану взрослым. И она спрашивает, хорошо ли мы провели время, и я рассказываю ей, что там шел снег с дождем, а потом мама спрашивает ее, не хочет ли она чашку какао; и она говорит: Да, пожалуйста, дорогая, и мама стоит у окна, вглядывается и говорит нам, что пошел снег. Нана хочет посмотреть и подходит к окну, и мама выключает свет и идет ставить чайник; и я смотрю сквозь шторы на падающий снег, чувствую, как на мое плечо опускается рука, и мы долго стоим там, я и моя бабуля. И здесь, в Семи Башнях, мои глаза наполняются слезами, и я сдерживаю эти слезы, иначе они убьют меня. Мне тяжело вспоминать эти счастливые времена, зная, что они никогда не вернутся. Я изо всех сил заставляю себя подумать о чем-нибудь еще.