Дочь Великой Степи - Витольд Недозор

– Нет. – Никс совсем не обиделась. – Его страсть направлена на мужчин, но он вожделеет лишь взрослых и сильных.

– Но почему ты тогда… – Гипсикратия запнулась.

– Ты, наверное, еще не знаешь наших обычаев: мужчина должен быть женат, должен родить детей, иметь дом – так полагается, и не нам это менять. Мне было пятнадцать лет, когда Медет посватался, а он тогда был уже известным скульптором. Мой отец пожаловался ему на то, что я предпочитаю ткацкому станку и веретену краски и кисть. И будущий муж нашел возможность поговорить со мной – хотя нелегко же, скажу тебе, подруга, было ему обмануть отцовский пригляд! – и предложить брачный союз, в котором разрешит мне посвящать досуг делам Аполлона. Жизнь, которую Медет дал мне, – это счастье. Я признаю его власть и никогда не иду против его воли, но он дает мне жить той жизнью, какой я хочу. И в наших спорах всегда старается быть справедливым.

– Но ты ведь… – в растерянности помотала головой Гипсикратия, ощущая, что ее запас эллинских слов будто бы сделался в разы меньше, чем до того, как они перешагнули порог пинакотеки…

– Я благодарна Медету и за сына, и за то, что он дал мне возможность творить красоту, заниматься избранным ремеслом. Он сам учил меня и сумел объяснить многое, чего без него никогда не постигла бы юная рисовальщица, нащупывающая свои пути вслепую.

– Но… – Гипсикратия все еще не знала, как спросить о том, что представлялось ей главным.

– А что до ложа, то мы с ним схожи. – Казалось, подруга поняла ее с полуслова. – Статуей пусть восхищаются все желающие, но мое живое тело из мужчин видел только Медет. В остальном же… признаюсь, я поклонница Сапфо – и в поэзии, и в любовных делах.

Гипсикратия снова ничего не поняла.

– Я люблю женщин, как Медет – мужей, – пояснила Никс. – И не думаю, что тебя это так уж удивляет: я слышала, что у амазонок принята любовь между собой…

Гипсикратия напряглась, как пантера перед броском. Художница, увидев это, со смехом выставила вперед ладонь и добавила:

– О нет, сестрица, не думай… Я была бы счастлива, стань мы с тобой более чем дружны, но вижу – ты не сможешь обмануть своего возлюбленного мужа… даже если бы и имела к такому склонность. Оттого мы останемся лишь подругами, если тебя не оскорбляет дружба с такой, как я…

– У меня в бале, ну, в отряде… были две девушки, такие, как ты, – ответила Гипсикратия. – Их за это выгнали зимой в степь, обрекая на смерть. Лучших… – она чуть замешкалась, – товарищей было еще поискать! Но ты права: я не вижу проку в таком… – она опять замялась, – деле… Да и на моем ложе, тут ты тоже права, есть место только Теоклу!

– Я поняла тебя… – кротко улыбнулась Никс.

На обратном пути они говорили лишь об украшениях.

И снова прежняя жизнь: нечастые посиделки с новыми подругами, пряжа и мучительная тревога всякий раз, когда корабль мужа задерживался хоть на неделю. На дни в делах морепромыслителей счет не велся, а то бы она совсем извелась…

Как-то раз Теокл снова ушел в море – и вернулся на целых два месяца позже ожидаемого. По его словам, шторм повредил корабль, когда они шли Пропонтидой, так что пришлось долго чиниться в Бизантии. Но от нее не укрылся свежий шрам у него на бедре и то, что вместо знакомого уже Нисея Теокла сопровождал новый моряк, лет тридцати, длиннобородый, с безразлично-тусклым взглядом рыбьих глаз. Муж сказал, что ободрал ногу, когда в качку спускался в трюм, и Гипсикратия лишь кивнула, порадовавшись вслух, что рана оказалась неопасной и уже зажила.

Может, и трюм… Но только уж больно она напоминала те, что украшали тела Данары или Хунары. Да и собственное тело Гипсикратии один раз было помечено точно так же…

Впрочем, помня советы Меланиппы, она не расспрашивала мужа о делах больше, чем он рассказывал, как и полагалось примерной жене.

Был еще один странный и неприятный случай. Как-то Теокл, уехав утром, вдруг прискакал назад еще до полудня и без лишних слов приказал (именно приказал!) Гипсикратии, взяв с собой с рабынь, укрыться в гинекее и носа оттуда не казать. Сам же опоясался мечом, а Гнуру вручил увесистую палицу с бронзовыми шипами.

Вскоре в дом явилось с полдюжины его матросов, все отборные громилы, каждый со щитом и при прочем оружии. Гипсикратия окинула их опытным взглядом «из прежней жизни» – и поняла, что бала Аксианы при встрече с подобными головорезами сразу бы поворотила коней, даже имея двукратное преимущество в числе, да и при трехкратном без суровой нужды не стала бы с ними связываться. Моряки расположились в саду, а ночь – неслыханно! – Теокл провел не с ней, но с ними: при зажженных огнях и ни на миг не снимая вооружения.

Ануш и Клеона тихо плакали. Гипсикратия сперва их успокаивала, а потом, осердясь, отвесила пару оплеух, что помогло сразу. Хуже было, что она и сама тревожилась, больше всего – от неведения. Но выражение лица мужа сразу отбивало всякое желание задавать вопросы. Таким она Теокла еще не видела и только сейчас поняла, каков он бывает в морском бою…

Ночь прошла почти без сна, а после восхода луны в городе явно начало происходить что-то нехорошее. Из окон было видно, как в двух или трех местах вспыхнули пожары, а еще, кажется, издали доносились крики и даже лязг оружия.

Лишь к вечеру следующего дня она узнала, что из синопской тюрьмы сбежали три сотни бунтовщиков и разбойников, приговоренных к продаже в рабство и отправке на рудники. Прежде чем их выловили, они успели убить десятки горожан и сожгли несколько усадеб.

Но все же оставалась странная уверенность: Теокл опасался не случайно забредшей на их улицу шайки беглых головорезов – у него была какая-то дополнительная причина так охранять свой дом…

Вскоре настало время знаменитых скачек, тех самых Автоликий, славившихся далеко за пределами понтийской столицы. Их историю Гипсикратия теперь знала очень хорошо: она была давняя, из славной эпохи великих героев и полубогов. А еще – амазонок.

Автолик – «Одинокий волк», сын царя Афин Эрихтония, – отправился с тремя братьями за поясом царицы амазонок Ипполиты. По пути он отстал от братьев, и его корабль был разбит бурей. Новая владычица амазонок Синопа взяла его в плен и сделала своим мужем. Но их – или только ее? – счастье длилось недолго: Геракл, сын Зевса и старый друг Автолика, явился в эти края, угрожая войной и требуя отпустить пленника. Пояс Ипполиты Геракл тоже требовал, хотя уж какое право он на него имел, Гипсикратия так и не поняла. А какое право прежде имел на него сам Автолик и его братья?

Так или иначе, Синопа пообещала отпустить мужа и даже отдать священный пояс, если Автолик победит ее в скачках. Если же проиграет, то Геракл уйдет без награды, а ее муж должен остаться с амазонками навсегда. Автолик согласился, думая проиграть, – он уже искренне полюбил Синопу. Воительница сразу же обогнала его, но враждебный амазонкам Аполлон бросил ночную тень на пути ее скакуна. Тот, до смерти напуганный мраком посреди дня, поднялся на дыбы, сбросил наездницу, и это падение оказалось для нее погибельным. Амазонки, потеряв царицу, откочевали куда глаза глядят. Автолик же, опечаленный гибелью возлюбленной, остался здесь навсегда, заложил город и назвал его ее именем. В память о ней он также учредил эти скачки.