Эпицентр - Евгений Филенко

…а в мозгу вдруг лопнул, словно запущенный нарыв, забурлил горячий вулкан, извергся на волю потоками лавы, и лава эта сплошь состояла из мыслей, мысли были ее природными элементами, ее атомами, им тесно было внутри потоков, им недоставало места даже в мозгу, и они норовили вырваться прочь, зажить собственной, вольготной, независимой жизнью, овеществиться, воплотить, воспарить, существовать не импульсами в пятимиллиметровой оболочке серого вещества, а отстраненно, над этой тюрьмой-мозгом, пусть даже и бестелесно… и они толкались, ссорились, спорили между собой тысячеголосо и сердито, они противоречили себе и всему миру, они выпростались из ярма сознания и были сами себе хозяевами, раскололи разум на фрагментики, словно на анклавы, и каждый этот анклав решал свою проблему, и что самое-то занятное — находил миллионы решений, и все правильные, и пусть каждое последующее решение было правильнее предыдущего, это ничего не меняло, и можно было бы без особого ущерба остановиться на предыдущем, но анклавы в радостном, сверкающем, упоительном бешенстве свободы и раскованности измышляли все новые и новые решения, рвались напролом к совершенству и абсолюту — и находили совершенство и абсолют, чтобы в следующий блистательный миг ниспровергнуть все к чертям и лететь дальше, дальше, дальше, и потрясенный мозг никак не мог вернуться к первозданности, он застыл, оцепенел, капитулировал перед хаосом, ничего не мог с ним поделать, и если бы где-то удалось запомнить, отложить про запас хотя бы миллиардную долю отброшенных идеальных решений… но не осталось ни единого незанятого бушующими анклавами клочка памяти, все сто процентов работали вовсю, и отвергнутые решения немедля стирались, уничтожались без сожаления, потому что их негде было сохранить, и эта безумная мозаика взрывалась гениальностью, упивалась ею и бешено неслась вперед, раздирая несчастный мозг своими междоусобицами и распирая изнутри не такую уж и прочную черепную коробку…

…при расщеплении кварка выделяется импульс протоэнергии мощностью в миллиард с лишним… инвариантность ксенологических транзакций предполагает, что… вероятнее всего, тут подошла бы идея рациогена… неверно, что произвольное движение по оси времени невозможно, все дело в… и Руточка Скайдре посмотрела на него через плечо, и было в ее взгляде… концепция рациогена подразумевает… релаксация гравитационных полей приводит в мгновенному экзометральному прокалыванию без каких бы то ни было… по поводу рациогена уместно предположить, что…

В лицо Кратову полыхнуло ослепительно-синим, и жуткая круговерть оборвалась. Импульсы от позабытых за глобальными проблемами зрительных нервов наконец-то пробились к изнемогшему сознанию, и оттуда поступила слабая, едва различимая команда тревоги. Отчужденное было за ненужностью тело очнулось от столбняка, зажило…

И шарахнулось прочь.

Следующий разряд ударил в то место, где Кратов только что стоял.

Колонна синего огня преграждала вход в заклятую пещеру. Змеящиеся отростки выкидывались из нее на склоны сопки, прожигали в наледи черные сухие дорожки, били в корчившееся от неудовольствия тесто, сметали прочь вросшие в землю скелеты.

Кратов увяз ногой в костище, споткнулся и упал.

Тонкое жгучее щупальце прыгнуло за ним вслед и цапнуло за плечо, едва прикрытое лохмотьями скафандра. Мир снова взорвался — но уже не мыслями, а болью.

Оглушенный, наполовину парализованный Кратов покатился под уклон. Торкнулся пылающим лицом в спасительно холодный наст и пополз прочь — подальше от страшного, бушующего урагана молний.

«Куда я?.. — внезапно проступило в его сознании. — Там же смерть. И позади — смерть… всюду смерть…»

Как в бреду, как в кошмаре, он ощутил мягкий, но настойчивый толчок в спину. Сильные лапы перевернули его. Подсвеченное синим адским пламенем небо чужепланетной ночи на миг склонилось над ним и тут же пропало. На Кратова надвинулась поросшая седыми лохмами звериная морда. Маленькие глазки налились кровью, распахнулась розовая клыкастая пасть.

— Уэхх! — дохнула она в лицо Кратову, — Уарр уэхх!..

И продолжала надвигаться и распахиваться все шире и шире.

Между стволов гигантских араукарий (здесь их называли «пиньо ду Парана») блуждали вязкие, кажется, — даже различимые взглядом потоки многообразных ароматов, запахов и того, что с величайшей деликатностью можно было назвать «амбрэ». Аромат источали диковинные цветы, что пестрели вразнобой на обширных ухоженных газонах. Запахи принадлежали игрушечным ресторанчикам и кафе, ютившимся в тени царственных деревьев. Откуда бралось остальное, можно было только гадать. Не то от некоторой части особенно экзотических растений (скажем, чудовищных размеров раффлезия, которую они имели сомнительное удовольствие лицезреть и обонять третьего дня на Суматре, воняла как самая последняя падаль, и выглядела примерно так же — но сюда ее, кажется, никаким ветром не занесло), не то от людей… По дорожкам из белого камня неспешно фланировали небольшие компании весьма легкомысленно одетых — а правильнее сказать: изобретательно раздетых! — людей. Ничего не помогало. Можно было раздеться до пределов общественного приличия, как поступало большинство (включая Кратова, в его безыскусных джинсовых шортах и тропической рубашке, завязанной узлом на животе). Можно было обнажиться вовсе (подобно стайке истомленных девиц на одной из лужаек). Растворенный во влажном воздухе жар был беспощаден. Невидимый и желанный, где-то вдалеке негромко и ровно шумел Атлантический океан.

— Скорее бы солнце село, — томно сказала Рашида. — И лучше бы мы поехали на Родригуди Фрейтас, или в залив Итаколоми, как нас и звали. На худой конец, в музей Сантос-Дюмона. А еще лучше, остались бы в отеле.

— Ну уж нет, — запротестовал Кратов. — Попасть в эту сказку и торчать взаперти?!

— Лучше бы мы вернулись на Адриатику, — продолжала привередничать Рашида. — Такое же солнце, так же тепло, а море несравнимо лучше. И вообще, если тебе нужна сказка, следовало бы лететь в Копенгаген…

В одной руке у нее был веер из плотных пальмовых листьев, который она раздобыла у торговца сувенирами. Другой она по-хозяйски обнимала Кратова за шею. Проходившие мимо мужчины, вне зависимости от возраста, заглядывались на нее. Кратову это нравилось: всегда приятно сознавать, что твоя спутница сногсшибательно красивая женщина. И потом, впервые за многие дни никто не таращился на него… Исключение составляли, пожалуй, лишь дети, которых сильнее всего привлекали спавшие на газонах кверху пузами большие кошки. Кошек можно было гладить — разнеженные и заласканные, они не реагировали.

— Я тоже хочу! — объявила Рашида.

— Гладить, или чтобы тебя гладили? — не удержался он.

Рашида сделала вид, что пропустила это мимо ушей. Отпустившись от Кратова, она скинула сандалии и босиком пробежалась по газону до ближайшей зверюги. Кратов терпеливо ждал, пока она, присев на корточки, о чем-то разговаривала с хладнодушно раскинувшей лапы кошкой сиамского окраса и величиной с доброго сенбернара.