Обнаженные мужчины - Аманда Филипаччи

Генриетта молчит, слышится шум записи.

– Но вы особенно не расстраивайтесь, – продолжает доктор. – Эти симптомы недолго продлятся. Как только будут пройдены эти два отдела мозга, что, как я сказал, займет примерно две недели, боль быстро исчезнет полностью. А также и счастье.

Генриетта все еще не произносит ни слова.

– У вас есть еще вопросы? – спрашивает доктор.

– Да, – отвечает она. – Как все будет перед концом? Ей станет гораздо хуже?

– Нет. Боль не вернется, в чем заключается прелесть этой конкретной опухоли. Она не будет постепенно слабеть, или терять вес, или цепенеть. Она просто умрет. К несчастью, вы не будете предупреждены. Это случится очень неожиданно.

– Что значит «неожиданно»? Она просто упадет и умрет?

– Я не знаю, упадет ли она, но она умрет. Полагаю, если она будет в это время стоять, то может упасть. А может быть, будет сидеть в кресле и просто закроет глаза. Или, если вы будете идти по улице, она может сесть на землю или лечь на тротуаре и закрыть глаза.

В тот же день боль Сары начинает усиливаться. Периоды, когда боль прекращается, становятся короче и реже. Начинается счастье. Генриетта звонит мне и рассказывает, что Сара ужасно страдает. Я заезжаю к ним. Едва выйдя из лифта, я слышу, как кричит Сара. Когда я вхожу в квартиру, она сидит на кушетке, сжав голову руками и колотя ею по подушке. На ее лице – широкая улыбка.

– Джереми! – восклицает она, завидев меня. – Я никогда прежде не испытывала ничего подобного. Мне кажется, что с меня сдирают лицо. Это такое реальное ощущение! Лучше всякого спецэффекта!

Рядом с ней сидит Генриетта, совершенно зеленая. Сара еще раз взвизгивает от боли и говорит: – А теперь снова гвоздь. – Ее лицо искажается от боли и радости. – Такое ощущение, как будто кто-то очень сильный медленно загоняет мне в череп гвоздь, а мне хочется, чтобы они быстро его забили и покончили с этим.

– Гвоздь? – повторяю я.

– Да. Длинный гвоздь, который двигается к центру моего мозга, а когда он туда доберется, я умру – я это знаю.

В конце концов заговаривает Генриетта:

– Доктор сказал, что боль прекратится задолго до того, как он доберется до центра.

– И это еще не все, Джереми, – продолжает Сара. – С прошлой ночи у меня появился еще третий спецэффект. Как будто голова у меня открыта сзади, и мозг стекает по спине. Это просто невероятно, мать их так! Я даже ощущаю влажный след мозга на затылке.

Я закрываю рот, который последние несколько минут был открыт.

На следующий день Сара очарована не только своей болью – сама мысль о том, что она умирает, становится для нее невыразимо привлекательной. Генриетта говорит мне, что Сара рассказала всем в школе, что она умирает, и люди считают, будто она этим хвастается.

– Я же не могу сказать ей, чтобы она не радовалась тому, что умирает, – говорит Генриетта.

– Нет, конечно, – соглашаюсь я.

– Вы знаете, что она сказала в школе?

– Что?

– Слышали, как она говорит: «Спокойно, ребята, я отдаю концы».

В конце концов я звоню своей матери, чтобы сообщить трагическую новость о Саре. Мне не хочется это делать, потому что, насколько я ее знаю, я бы не удивился, если бы она сказала, что именно я вызвал у Сары опухоль тем, что спал с ней.

Когда я говорю ей, что Сара умирает, мать мне не верит. Она говорит:

– Ты просто стараешься меня помучить. Ты взялся за свои старые фокусы.

Ах, так это я взялся за мои старые фокусы!

– Не имеет значения, если ты мне не веришь, – произношу я печально. – Возможно, так даже лучше. Я просто подумал, что должен поставить тебя в известность.

Спустя несколько минут звонит Генриетта – ей только что звонила моя мать, чтобы узнать, действительно ли больна Сара. Когда Генриетта заверила ее, что Сара не только больна, но умирает, моя мать горячо выразила сочувствие и попыталась поддержать ее. Потом она спросила у Генриетты мой новый номер телефона, сказав, что хочет передо мной извиниться, но поскольку Генриетта не была уверена, стоит ли это делать, то не дала ей мой номер.

Итак, моя мать хочет извиниться. Не уверен, что ей можно верить. Возможно, она взялась за свои старые фокусы. В любом случае, после всего, что я перенес по ее милости, она заслуживает того, чтобы немножко помучиться. Я заставлю ее подождать несколько дней, а потом позвоню.

Однако на следующее утро звонит зуммер, и я слышу голос матери в переговорном устройстве. Я впускаю ее без всяких пререканий. Она входит с опущенными плечами, и вид у нее понурый.

Она подходит к окну и смотрит на улицу, повернувшись ко мне спиной. Потом говорит:

– Я бодрствовала всю ночь – не могла глаз сомкнуть.

Что, по ее мнению, я должен ответить? «Мне жаль, что я сообщил тебе плохие новости»?

– Мне жаль, – отвечаю я.

Она поспешно качает головой.

– Нет, я говорю это не для того, чтобы ты извинялся. Просто я опустошена. Я в шоке. Вот все, что я имела в виду. – Она продолжает смотреть в окно. Наконец она добавляет: – Я хочу извиниться.

Больше она ничего не говорит, так что я произношу: «О?», и она подходит и садится в уголок дивана. Потом смотрит на меня честно и прямо и заявляет:

– Я тиранила тебя и мучила, и я раскаиваюсь.

Поздновато. Легко каяться, когда случается трагедия. Я молчу, глядя на свои туфли.

– Мне не хватает твоего беспорядка, – говорит она. – Я надеялась, что сегодня у тебя в квартире будет грязно – тогда у меня был бы шанс прекрасно себя проявить. Я спланировала все заранее. Я собиралась войти, проигнорировать беспорядок, сесть на твою кушетку, или, если на нее было бы что-нибудь навалено, сесть в уголке, и, знаешь, не сказать ни слова об испорченных фруктах и комках шерсти. Я собиралась быть чудесной, но хорошие намерения всегда приходят слишком поздно.

В мое сердце начинает закрадываться печаль.

– Мне особенно стыдно из-за агентов, – добавляет она.

Я не выдерживаю.

– Не будь к себе слишком сурова, – прошу я, сам не веря, что произношу эти слова. – Тебе казалось, что то, что я делаю, нехорошо, и ты откровенно выразила свое мнение.

Она печально фыркает и говорит:

– Как мило изложено.

У нее угрюмый вид, и никогда еще она не выглядела такой старой. Уголки рта опущены; морщины, раньше главным образом горизонтальные, сегодня в основном вертикальны. Слезы, которые она, несомненно, проливала всю ночь, избороздили ее щеки.

– Не расстраивайся из-за агентов, – уговариваю я. – Они были в своем роде забавны. – И я натужно смеюсь. Я чувствую, что нужно что-то добавить, иначе мама может расплакаться. – Я смог отработать на них светские манеры, – говорю я.