О Шмидте - Луис Бегли

А друзья! У них же были друзья-евреи. Конечно, большинство из них знакомые Мэри, но Шмидт относился к ним как к своим друзьям, и, когда Мэри умерла, это они его забыли, а не наоборот. То же самое можно сказать и про геев, которые так часто бывали у них к обеду или к ужину. Мэри знала многих: среди писателей и в издательствах гомосексуалистов немало. Но папа, разве ты хочешь сказать, что черные или пуэрториканцы не пишут? Дорогая Шарлотта, они, конечно, пишут. Но в издательствах их не так-то легко найти — примерно как иголку в стогу сена. Твоей матери не посчастливилось издавать ни Ричарда Райта, ни Джеймса Болдуина, ни Тони Моррисон, а и посчастливилось бы, так им не обязательно захотелось бы дружить с мистером и миссис Альберт Шмидт. На работе у Шмидта тоже были друзья-евреи. Но если верят мистеру Райкеру, или кто бы там ни рассказывал про Шмидта эти небылицы, выходит, он в них ошибся. И значит, ты все правильно поняла, детка: никто из них не считается, не было у меня друзей-евреев, кроме того самого неупоминаемого Гила Блэкмена!

Справедливо возмущенный Шмидт все же продолжил допрос собственной совести. Нравятся ли мне евреи, негры, пуэрториканцы или гомосексуалисты? En bloc[41]— нет. Обрадовало ли меня, что Шарлотта выходит за этого умного, честного и преуспевающего еврейского парня? Нет. Потому что он еврей? Не только поэтому. Но если бы этот болван и его предки до седьмого колена звались как-нибудь вроде «Джонатан Уайт», я быстрее смирился бы с ним? Вполне вероятно. И посещение родителей доктора Уайта, врачей, в их манхэттенской квартире на День благодарения не стала бы таким уж волнующим приключением? Вот именно. Спасибо, мистер Шмидт. Еще один вопросик. Предпочел бы ты, чтобы Кэрри не была пуэрториканкой, не была бедной и необразованной официанткой? Но я люблю ее кожу и ее мелкие кудряшки. Боюсь, это не ответ на вопрос. В ее случае пусть все остальное идет к черту!

Настроение у Шмидта испортилось.

А имеете ли вы, мистер Шмидт, право отказывать жениху вашей дочери в теплых чувствах, потому что он еврей — да, конечно, не надо повторять, главным образом, поэтому? Имею полное право — кто смеет контролировать мои эмоции? Я не лезу в душу ни докторам Райкерам, ни этим очаровательным бабушке с дедушкой. Мне достаточно, чтобы они достойно себя вели. А есть ли что недостойное в моих поступках?

Шмидт думал, что дал отличный ответ, но отчего-то не был доволен собой.

Он нашел Ренату в приемной, отведенной гостям. Черный трикотажный костюм — выглядит, как настоящая «Шанель», черные лакированные лодочки, кожаная записная книжка на золотой цепочке, тревожно сияющие матовые черные колготки — что бы она ни замышляла сегодня, оделась она, конечно, для него. Напрасные усилия — с тем же успехом могла бы прийти в джутовом мешке. Хотя откуда она могла знать, что не больше четырех часов назад Шмидт поднялся с ложа Авроры?

Идемте в столовую, пригласил он Ренату. Здесь нельзя заказать столик. Ранняя пташка червячка клюет… Выпить можем и за столом.

Водворившись, Шмидт тут же оборвал восторги Ренаты насчет изысканности здания и того, как свежо выглядит он сам, — уж в этом он набил руку: и не счесть сколько лет он провел, председательствуя на совещаниях и направляя разговор прямо к сути дела. Итак, какой вопрос на повестке дня, и что она хочет сказать по этому поводу?

Шмидти, начала она, я буду предельно откровенна. Я думаю, Шарлотта не должна была так говорить с вами. Она хотела сообщить вам что-то важное, но не знала, как. И перевозбудилась, а люди ее психического склада в таком состоянии становятся агрессивными. Но вы были хладнокровны. Я вами горжусь.

Спасибо. Я так понимаю, Шарлотта рассказала вам в деталях о нашем разговоре. Удивительно мило с вашей стороны посвящать столько времени отношениям отца и дочери, которые даже не относятся к вашим пациентам!

Ну вот, Шмидти, вы язвите. Это необходимо?

Нет. Это просто сказывается мое перевозбуждение.

Это уж точно. И, конечно, вы думаете, что смятение и агрессивность Шарлотты — моя вина?

В какой-то степени. Хотя, конечно, не вы же ее вырастили. По-моему, тут важно воспитание. То есть большая часть вины ложится на нас с моей бедной Мэри. Или вам кажется, тут дело в природе Шарлотты, что-то в ее генах? Ну так гены у нее тоже наши.

Не думаю, что причина полной неспособности справиться с конфликтом и сказать отцу то, чего он не хочет слышать, может корениться в генах.

Ну и прекрасно, значит, воспитание. Опыт раннего детства. И что же дальше?

Дальше нам надо как-то все это выправить. Сейчас и вы, и Шарлотта, и Джон — все переживают сильный стресс. Следует разблокировать отношения между вами.

Ну если Шарлотта подробно пересказала вам наш разговор, — кстати, ведь я спросил вас об этом, вы забыли? — вы должны знать, что я все ей объяснил. Что она должна делать. Дальше я намерен все делать сам.

Дальше — но в каком направлении? А если в Шарлоттином письме будет совсем не то, что вы хотели бы прочесть? Не разверзнется ли между вами пропасть?

Пропасть уже разверзлась. Что делать, я решу, когда прочту его. Может, оно уже в ящике. Я вам сообщу. Вы за этим хотели меня видеть?

Шарлотта не просто рассказала мне о вашем разговоре. Она передала мне его запись. Вот кассета, возьмите. Себе я уже переписала. Я прослушала ее еще раз перед тем, как прийти сюда.

Шмидт двинул кассету обратно Ренате. Они сидели в углу. По четырем стенам зала висели портреты выдающихся нью-йоркцев, в разное время президентствовавших в клубе. Среди них не было предков Шмидта, но он смотрел в эти умные и проницательные лица, надеясь на поддержку, выискивая какой-нибудь знак, который он мог бы понять. Клубные старейшины, из тех, чей уклад жизни не сломать никаким холодам, либо допивали мартини внизу, либо со свежим коктейлем в руке проходили в другой обеденный зал, предназначенный для членов клуба, не обремененных гостями. Они будут говорить обо всем, о чем обычно люди говорят за обедом: вероятном банкротстве «Мэйсиз», закате политической карьеры Джорджа Буша, сексуальном напоре губернатора Арканзаса. Когда дверь между залами распахивалась, Шмидт слышал гул их бодрых голосов. Может, встать со стула и кинуться туда, в гущу народа, просить убежища или исполненного племенной мудрости совета? На помощь, на помощь, на меня напал психотерапевт в черном, чей сын-юрист берет замуж мою дочь! Неподалеку от них за разными столиками сидели, развлекая своих гостей, два члена клуба, которые сами были психоаналитиками. Они скрутят его и вызовут «скорую». Все бесполезно.

И тогда он спросил: Разве это не противозаконно — записывать телефонные разговоры, не спросив согласия?

Джон так не думает. Понимаете, она сделала это лишь по одной причине: понимала, что от волнения не сможет точно запомнить сказанных слов.

Я исключу этого подонка из корпорации! Вышвырну из фирмы!

Но едва слова вылетели из его рта, Шмидт тут же мысленно посмеялся над собой. Ты бредишь, старик, сказал он себе. Неужели Джек Дефоррест и его верные скопидомы станут трогать специалиста по банкротствам, когда банкротства сыплются одно за другим к их вящему слюноотделению? Зарезать курицу, несущую золотые яйца? А из-за чего? Неджентльменское поведение? А с каких это пор юрист-банкротчик должен быть слизняком? Очень жаль, что мистер Шмидт не в состоянии жить мирно с собственной дочерью — да он всегда был косным и не умел адаптироваться к новым условиям.