Слеза Евы - Елена Дорош

Один из них – личный водитель Денис, который был посвящен в дела хозяина, знал и слышал многое, но за годы службы успел доказать, что предан хозяину, как пес. А если учесть, что у него молодая жена и крошечная дочка…

В доме пахло сыростью. Паршивый все же тут климат. Не протопил две недели – все!

Денис затопил камин и сразу уехал.

Тобик немного посидел на крыльце, вдыхая свежий аромат зелени, потом вернулся в дом и налил водки. Еда была в пакете, который Денис приволок из машины, но ему хотелось выпить, как в молодости: без закуски, просто так, под дождик, стучавший по крыше.

Он выпил с удовольствием, крякнул даже. Все-таки он везунчик, каких свет не видел. Теперь не нужно корячиться и тащить на спине свой разветвленный и хлопотный бизнес, вписываться, впрягаться, втираться. И лизать зады тоже не надо. Он будет просто жить. Не здесь, конечно. Просто жить в России невозможно. Для этого существуют другие прекрасные места. И одно из них будет принадлежать ему, Тобиасу Мягги, сыну официантки и ресторанного тапера, известного в узких кругах под кличкой Мячик.

Тобик выпил еще полстакана и ощутил проснувшийся аппетит. Он вернулся в дом, вывалил на стол еду из бумажного пакета, порылся и, выудив палку салями, жадно откусил.

Стало совсем хорошо. Среди пакетиков и баночек нашлись маринованные каперсы. Он лихо открыл банку, захватил пальцами несколько штук и стал жевать.

Хорошая все-таки штука жизнь!

Дождь разошелся не на шутку. За барабанной дробью капель и стуком в стекло веток росшего у дома клена он не слышал, как бесшумно отворилась дверь, человек с мокрыми, совершенно белыми волосами проскользнул в щель, замер, прислушиваясь, а потом шагнул в комнату.

– Здравствуй, Тобик.

На следующий день после похорон Олег Петрович пришел в себя. Глафире сообщила об этом Вера Аполлоновна. Ее голос дрожал от волнения.

– Представляете, Глашенька, он открыл глаза, увидел меня и сказал: «Привет, Веруша!» Я чуть в обморок не хлопнулась!

Глафира слабо улыбнулась, совершенно уверенная, что хлопаться в обморок – не из репертуара Веры Аполлоновны.

– А потом попросил киселя, представляете?

– Так Мотя принесет! Надо жиденький, чтобы он мог через трубочку пить.

– Уж вы попросите Матрену Евсеевну! Мне не отойти!

Матрену Евсеевну просить не надо. В таких делах она быстрее пули!

Глафира пошла к Моте с радостной вестью.

– Проснулся? – повеселела та и бросилась варить кисель.

Даже выздоровела сразу от мысли, что может быть полезной. После похорон Ирины она было расхворалась: одновременно подскочили сахар и давление, а для диабетиков это беда.

Еще два дня Глафиру с Сергеем к Бартеневу не допускали. Беленького тоже. Хотя возле двери в палату профессора появился человек в форме. Дежурил. И днем и ночью.

Все это время Глафира проводила в трех местах: у себя, пытаясь делать домашнюю работу за себя и за Мотю, у Шведовых, где для нее тоже находились дела, или в госпитале. Попасть на улицу, чтобы просто подышать свежим воздухом, никак не получалось. Глафира решила, что это неплохо. Чем больше она сейчас занята, тем лучше.

Главное, Мотя и Сергей были рядом.

А потом они узнали, как умер Стасик.

Говорить много и складно у профессора еще не получалось, да и посещения разрешали всего на пять минут, поэтому любая информация поступала крошечными порциями. Кое-что удавалось узнать от Веры Аполлоновны, днюющей и ночующей в палате Бартенева.

Картина произошедшего в доме профессора пятнадцатого мая в целом была следствию ясна, но лишь детали, которые должны всплыть в памяти Бартенева, и его осмысленные показания могут сформировать доказательную базу. Капитан, нетерпеливо ожидающий этих самых деталей и показаний, несколько раз пытался насесть на профессора, но это мало что давало.

В очередной раз дорвавшись до Олега Петровича на несколько минут, Беленький начинал сыпать вопросами, лишь вводя больного в недопустимое для его состояния волнение.

Вера Аполлоновна с помощью врачей пыталась урезонить ретивого, доказывая, что профессор не волен в своей памяти, надо ценить то, что он может вспомнить, и терпеливо ждать.

Беленький нервничал. Ему казалось, что драгоценное время уходит безвозвратно. Самое ужасное для следователя – знать, кто преступник, и не иметь никаких доказательств.

От того, что вспомнит Бартенев, теперь зависело все. Он единственный видел убийцу Стаса, а значит, и того, кто забрал письмо.

Вдруг Бартенев сам попросил, чтобы следователь пришел к нему. Глафира со Шведовым как раз находились в палате и решили: ни за что не уйдут.

Пулей примчавшийся Беленький сразу взял быка за рога и спросил, видел ли тот преступника. Профессор посмотрел на капитана растерянным взглядом.

– Мне показалось, что это был кошмарный сон. И тот человек мне просто приснился… Я не помню его лица, такое во сне бывает…

– Хорошо, – решил набраться терпения капитан, – а что помните точно? Вы сидели за столом…

– Нет. Я подъехал к шкафу с книгами.

– То есть находились спиной к двери?

– Да. Сам не понимаю, как все случилось. Кто-то позвонил в дверь. Стас пошел открывать. Потом я повернулся… Точнее, не успел, кто-то обхватил меня за шею, и… я отключился.

– И все? Больше вы ничего не видели?

– Слышал.

– Во время отключки?

– Нет. Я пришел в себя, когда услышал голоса. Стаса и другого человека.

– О чем они говорили?

– Не знаю. Помню только, как Стас закричал. А потом вдруг удар… И все.

Беленький пригорюнился. Ничего толкового они от профессора не узнают. Старик отключился почти сразу. А он-то надеялся на его показания.

Бартенев откинулся на подушку и уставился в потолок.

«Ну давай, старый! Вспомни хоть что-нибудь полезное!» – внутренне возопил капитан.

Профессор приподнялся, взглянул на следователя, а потом неохотно, словно сомневаясь, сказал:

– Александр Сергеевич Пушкин был крайне суеверен. Даже для поэта. Он никогда не садился за стол, если там тринадцать человек, и не оставался в комнате с тремя свечами. У него также имелся древний список несчастливых дней, среди которых и день его рождения – двадцать шестое мая по старому стилю. Он был уверен, что ему на роду написано быть несчастным. Но больше всего боялся беловолосого человека в белом на белой лошади, гибель от которого предрек Пушкину еще в Одессе известный грек-предсказатель. И ведь не ошибся. Дантес был белокур, носил белый мундир и ездил на белой лошади.