Русич. Око Тимура - Андрей Посняков

Иван кивнул. Ясно, большой волне лучше не подставляться бортом – чревато.

Шкипер Акридий, похоже, хорошо знал, куда шел – шебека почти не рыскала, лишь иногда поворачивала по ветру. Переваливаясь с волны на волну, словно на американских горках, дау быстро скользило следом, зарываясь бушпритом в воду. Тучи холодных брызг летели в напряженные лица пиратов, а что же творилось в трюме? Вопли несчастных пленников были слышны и на палубе.

– Земля впереди! – внезапно послышался крик.

Нифонт напрягся:

– Теперь смотри в оба!

Впереди, на фоне светлеющей кромки неба, высились скалы, меж которыми, казалось, вовсе не было никакого прохода. Впрочем, «Святая Инесса» шла прямо на них, а у Нифонта не было оснований подозревать кормчего в склонности к самоубийству, потому и дау четко неслось следом. Скалы быстро приближались, черные, острые, словно зубы дракона. Вокруг них, поднимая пену, злобно шипели волны.

– Наверное, там все же есть узкий пролив, – задумчиво произнес Нифонт. – Будем держатся точно за ними!

Под свист ветра и яростный шум разбивающихся о скалы волн «Святая Инесса» летела вперед… и вдруг, приподнявшись на гребне волны, исчезла из виду! Вот только что маячила впереди корма, и даже иногда на волнах виден был руль…

– Вон она!

Мачты шебеки вдруг возникли прямо за скалами. И тут привязавшийся к бушприту матрос увидел проход.

– Левей! – обернувшись, что есть силы закричал он. – Левее!

Нифонт, Раничев и Джакопо что есть силы налегли на румпель… И в этот момент предательская волна неожиданно ударила в борт, бросив судно на скалы. Страшный удар потряс дау до самого основания. Взвыли пленники в трюме, затрещали доски. Обломившаяся мачта тяжело упала в воду, зацепив реей Ивана. Он и понять-то ничего не успел, как вылетел за борт. Не видел, как, спасаясь от неминуемой гибели, прыгали с высокого борта пираты, как плыли к берегу – бухта-то была рядом. Кто-то доплыл, кто-то – нет. Раничев ничего не видел. Вынырнув из холодной зеленой мути, хватанул ртом воздух, инстинктивно цепляясь за обломки, сообразил привязаться поясом, снова налетевшая волна накрыла его с головою, швырнула о борт разваливающегося судна. В глазах потемнело от боли…

Почему-то вокруг все было зеленым. Зеленый комбик, усилители, мониторы. Зеленые музыканты – гитарист Вадик, Венька-клавишник, Михал Иваныч – зеленый, словно утопленник, тот что есть силы молотил по ударным. И сам он, Иван Петрович Раничев, был зеленым, и бас-гитара его – тоже. А играли то, между прочим, песню не зеленую, желтую – «Йеллоу Ривер», она же «Толстый Карлсон». Ну и публика собралась сегодня в кафе «Явосьма» – все с зелеными лицами! С перепоя, что ли?

– Мужики, еще один медляк и все, закрываемся. – К небольшой зеленой сцене подбежал хозяин кафе Макс, зеленый-зеленый, как утопленник. Впрочем, почему, как утопленник? Они что, зеленые? Это у беды – глаза зеленые, которые «не простят, не пощадят»…

– Макс, чего тут у тебя зеленое все?

– Зеленое? – Макс похлопал глазами. – А, это я прожектор включил!

– Так выключи!

– А темно же будет… Хотя другой включу – желтый…

Яркий желтый луч ударил прямо в глаза Раничеву. Иван хотел было сказать Максу, что слишком уж ярко, да вот беда – язык что-то не слушался, совсем не ворочался во рту, распух, что ли? Да и вокруг было как-то неуютно – холодно, мокро…

Иван открыл глаза и зажмурился от света. В празднично-лазурном небе ярко светило желтое солнце. Подсвеченные его лучами медленно проплывающие облака казались нарисованными… Как там у Гребенщикова? Золотом на голубом?

Раничев с трудом поднял голову и осмотрелся. Вокруг, насколько хватало глаз, синело море. И слева, и справа, и спереди, и сзади – везде! А сам он, Иван, валялся на каких-то обломках, привязанный мокрым поясом, и отчаянно мерз – водичка-то была не теплой. Хорошо хоть – солнце. Однако ситуация… Так, сперва высушить одежду… Хорошо – обломки позволяют… А если притянуть к себе во-он те доски, так и вообще можно устроиться с максимальным комфортом. Положить на обломки мачты, словно настил плота, связать вантами… Ну не сиди сиднем, Иван Петрович, действуй! Что морщишься? Бок болит? Да-а, синячина изрядный – эко реем приложило. Но кажется, ребра не сломаны – уже хорошо. Но болит, черт…

Превзмогая боль в правом боку, Раничев подтянул плавающие рядом доски обломком рея и, поднатужившись, вытащил из воды. Привязал как мог, уселся рядом на мокрых обломках, ждал, пока солнце высушит настил. Хорошо было кругом, тихо, спокойно, благостно. Еще бы пива… Да, попить бы неплохо. Иван зачерпнул ладонями воду, прополоскал рот, выплюнул. Потрогал руками доски – а ничего, скоро и улечься можно будет. Отдохнуть малость да подумать о жизни – самое время… Перстень! Не потерялся ли в этакой суматохе? Иван схватился за бечевку на шее… нет, не потерялся, на месте. Ну вот еще одна хорошая новость! Если и дальше так пойдет – можно быть вполне счастливым. Сколько всего приятного вокруг – жив, солнышко, перстень не потерял, доски скоро высохнут. Совсем как в песне «Битлз» – «Хороший день, солнце светит»! Жаль вот, земли не видно, впрочем, это вовсе не значит, что ее вообще нет. Ведь есть же где-то, и не так далеко, может, даже и видна, скажем, с борта какого-нибудь судна. А судов здесь проходит множество, даже сейчас, зимою. Генуэзцы, венецианцы, сицилийцы, французы из Лангедока, арабы. Местные рыбаки уж всяко должны бы выйти половить рыбешки. Ой, лучше б не встречаться с ними, лучше б с христианами… Хотя – на каком языке с ними объясняться? Вряд ли они знают русский. Зато почти наверняка немного говорят по-арабски. Как он, Иван Петрович Раничев… тоже немного. А ну-ка, скажите-ка, уважаемый Иван Петрович, какую-нибудь заковыристую арабскую фразу, только не «моя твоя не понимай». Что, не можете? Так-то… А ведь учил же! И куда только все слова делись? Ну кое-как объясниться все-таки можно. Сказать, что из Кафы, с торгового судна. Плыл себе плыл, вышел на палубу подышать воздухом – подул ветер, и унесло в море. От судна остались одни обломки, вот они… Да, хорошо бы попались итальянцы, и лучше б из Генуи – тогда можно было бы сослаться на знакомых купцов – на того же синьора Винченцо Сальери, на Гвидо Ардженти, Луиджи Дженовезе, Томазо Чьекка. А корабль будет, обязательно будет, ведь не на Марсе же он, Иван Петрович, главное, приготовиться как следует к встрече, а то ведь и не заметят его, попробуй, заметь! Так и пройдут мимо. А чтоб не прошли, чтоб непременно заметили, нужно что-то придумать, выставить какой-нибудь знак. Жаль, плащик унесло ветром – пригодился бы. Оторвать рукав от кафтана? Лучше уж тогда – от рубахи. И вот на этот обломок… Привязать получше… вот так. Теперь поднять, закрепить вантами. Во! Теперь издалека видно. Дрейфующая станция «Северный полюс-2»… Ого! Кажется, подул ветерок. Жаль, не попутный… Хотя почему не попутный? Берег ведь на юге…Есть и на севере, но туда уж больно далеко плыть. Значит – на юг. А где юг? Солнце садится на западе… Во-он оно, сбоку… Только вот утро сейчас или вечер? Нет, солнышко-то явно поднимается, значит утро, вернее – день уже. Примерно в той стороне восток, значит там запад, а юг… юг – вот он, по правую руку. Поплевав, Раничев поднял вверх палец. Ветерок не совсем попутный, но все же лучше, чем ничего. Будет сносить к западу, ну и ладно, чего терять-то? Скинув кафтан, Иван пристроил его на обломке рея и, взглянув на творение своих рук, не смог удержаться от смеха – слишком уж получившееся нелепое сооружение напоминало обычное огородное пугало. Жаль, птиц нет… Впрочем, как это нет? А кто это только что с криком пронесся над головою? Выпавший из самолета летчик? Так нету здесь ни самолетов, ни летчиков. Значит – птицы, больше некому. А, во-он они, носятся над самой водой… Чайки… Значит, берег и в самом деле рядом. Кто бы сомневался? Интересно, плот – после сооружения настила Иван стал именовать обломки именно так – движется или стоит? Поди, определи тут. Следует надеяться, что движется, куда ж ему деться? Раз есть ветер и есть парус, сиречь – огородное пугало. Значит плывем! Поживем еще… Теперь еще бы поесть… А покурить, случайно, не хотите, уважаемый Иван Петрович? Вам чего, «Кэмел», «Честерфилд», «Мальборо»? А может, на «Беломор» согласитесь? Покурили бы? Ай-ай-ай, больше четырех лет не курили? Ну надо же, столько и не живут!