Волчья сыть - Сергей Шхиян

Везде — везде — везде, на всем земном пространстве

Мы видели всю ту ж комедию греха:

Мучителя в цветах и мученика в ранах,

Обжорство на крови и пляску на костях,

Безропотностью толп разнузданных тиранов, —

Владык несущих страх, рабов метущих прах,

С десяток или два единственных религий,

Всех сплошь ведущих в рай —

И сплошь вводящих в грех!

— Я согласен с Бодлером и не считаю, что какая-нибудь конфессия имеет монополию на истину. Все дело в традиции, навязанной народу его давно ушедшими предками. Такое всеобъемлющее понятие как Бог, слишком велико, чтобы вместиться в любую религию. Пытаясь представить Его, мы упрощаем саму идею, делаем Бога похожим на человека, наделяем его недоступными человеку добродетелями. Он, нашими стараниями, превращается в самого главного начальника. Бог, по-моему, понятие такое глобальное, необъяснимое, что не может быть понят нашим коротким и ограниченным разумом, а потому и не стоит эту тему обсуждать, все равно всяк останется при своей вере и мнении.

Окончив глубокомысленную тираду, я замолчал, чувствуя, что если начнется спор, мы из него не скоро выберемся.

Костюков долго обдумывал мои слова. Потом вежливо возразил:

— Может быть, все-таки найдутся на земле служители во имя Его, посвятившие себя служению Ему, способные понять слово Его?

— Возможно, и найдутся, — согласился я, — обо всех «существах» не мне судить, я и в себе самом еще не очень разобрался. Такого греха, как гордыня, за мной вроде бы не числится.

— Ну, грехов у тебя, видно, не очень много, — поменял тему разговора Костюков. — Скорее всего, самые распространенные, те же, что и у большинства людей.

— Это как посмотреть. Заповеди, по возможности, стараюсь соблюдать, да не всегда получается. Слаб человек…

— Ну, так покайся. Вы на Руси любите каяться и рубахи на груди рвать.

— Это точно, — согласился я и засмеялся. — И грешить любим, и каяться. Особливо относительно пития и прелюбодеяния.

— Видно, и в этих делах ты не очень грешен, коли тебя выбрали…

— Куда выбрали? Я, вроде, сам вызвался помочь.

— Может быть, не вызвался, а согласился?

— Можно и так посмотреть, — опять согласился я. — Так сложилось, как говорится, цепь случайностей и обстоятельств. Оказался в нужное время в нужном месте…

— Те случаи и цепи у тебя на роду написаны. Гиштория как, по-твоему, совершается? Кто ее по крупицам собирает? Вот если бы…

— «Если бы» для истории не подходит, в ней нет места сослагательному наклонению, — нравоучительно ввернул я. — Многие люди, если говорить об истории человечества, совершают разные поступки, сталкиваются разные интересы, какие-то решения побеждают. Это, наверное, и есть история.

— Ты правильно понял, что гиштория собирается как кольчуга из маленьких звеньев, соединенных одно с другим. Да не всякое звено в нее попадает. Твое, видно, понадобилось…

— Так вы думаете, я не просто сюда попал, а по исторической необходимости? — удивился я. — Конечно, вам, как волхву, виднее, но я пока ничего такого не совершил, ни подвигов, ни злодейств.

— А если бы убитый оборотень цесаревича должен был на охоте загрызть, а ты ему это сделать помешал? Может такое быть?

— Слишком все это сложно, Илья Ефимович, если так рассуждать да варианты придумывать, то знаете, до чего можно договориться?!

— Ты сам вроде хотел разобраться, что кругом тебя происходит. Я и начал объяснять. Да коли не угодно слушать — твоя воля.

— Очень все это у вас патетически получается, знаете, скольким людям хочется наследить в истории. Как они только не изворачиваются, что не предпринимают. Слышали про Герострата? А мне все это как-то по барабану.

— По чему? — переспросил Костюков.

— По барабану — значит, все равно. По вашей логике получается, что все, кто мне противодействовал, пытались помешать существовать той исторической реальности, из которой я сюда попал?

Костюков утвердительно кивнул.

— Честно говоря, — добавил я, — не велика была бы потеря, коли она складывалась бы по-другому. Ничего особенно хорошего в нашей истории не было, скорее наоборот.

— Ой, не гневи ты, сударь, Бога. Не то грех, что не очень хорошо сложилось, а был бы грех, коли сложилось ужасно.

Я задумался, перебирая варианты того, как вообще могла повернуться отечественная история, «если бы, да кабы» и прикусил язык. Действительно, получалось, что выпал не самый худой вариант. Каким-то народам, бесспорно, повезло больше, но большинству меньше.

— Вижу, соглашаться ты со мной начал. Так вот, любой промысел Божий претворять надо, прикладывать силы, иначе ничего из него не выйдет.

Мне было, что ему возразить и с чем согласиться, но затевать философский диспут с больным человеком было не гуманно, и я решил отложить решение вселенских вопросов на более подходящее время, место и, главное, состояние. Не знаю, как у них в Греции, но у нас на Руси такие проблемы на трезвую голову без хорошей выпивки и закуски не решаются.

— Ладно, — сказал я, — вы отдыхайте, я пойду. Может что-нибудь из еды прислать? Вам бы сейчас икра не помешала.

— Еды не нужно. Можешь волчью лапу, что у оборотня отрубил, принести?

— Не знаю, если никто на сувенир не утащил — смогу. Ее рядом с бывшим Иваном Ивановичем бросили.

Не откладывая дело в долгий ящик, я пошел в основное помещение конюшен и попросил убирающего навоз мальчишку:

— Сбегай к барскому дому, принеси волчью лапу, что я вчера отрубил. Она возле убитого волка лежит. Быстро обернешься — получишь пятачок.

Тот тотчас бросил на землю вилы и кинулся бегом выполнять приказание. Я решил узнать, зачем она нужна Костюкову, и вернулся к нему.

— Сейчас мальчик принесет. А на что вам эта лапа?

Тот посмотрел на меня открытым, очень бесхитростным взором и соврал:

— Для ворожбы.

— Понятно, — протянул я, хотя ничего понятно не было. — А дохлых лягушек, змей, тараканов вам не нужно? В городе у одного колдуна таких деликатесов большой запас. Я, кстати, у него книгу черной магии реквизировал. Жаль только, что она на немецком языке.

— Что за книга?! — встрепенулся Костюков и от волнения даже сел на своей лежанке.

— Раритетная, — непонятно для него ответил я. — В смысле, старинная, начала XVI века.

— Где она? — осипшим голосом вскрикнул волхв.

— В… — начал отвечать я, но не успел. В наш закуток как вихрь влетел мальчишка:

— Барин! Нету-ть лапы и волка нету-ть!

— Как это нет? — удивился я, — Он у барина под окном лежит.

— Вчерась лежал, а сегодня пропал. Куда делся, никто слыхом не слыхивал. Ты мне теперь пятачка не дашь?