Сеть Сирано - Наталья Потёмина

Мать поднялась со стула и стала что-то искать в ящиках стола.

— Понимаешь, Оля, я много жила и очень много думала, — мать остановилась и уставилась в одну только ей видимую точку на стене, — меняются времена, меняются нравы, правила поведения, мода… Погода меняется, экология, среда обитания… Правительства, государства, города… А, вот люди, Оля, как это ни странно, остаются прежними.

Я попыталась ей возразить, но она только замахала на меня руками:

— Не перебивай меня! — она снова села за стол и занялась скатертью. — Люди остались прежними, как десять, как двадцать, как сто и тысячу лет назад. Не снаружи конечно, изнутри. Все те же страсти, те же желания, стремления, мечты. Та же река, те же березы, лошади… Она снова бежит от него, а он за ней. У Шекспира, у Пушкина, у твоего любимого Ростана… И все хотят только одного: любить, страдать, ненавидеть, в общем жить, и быть счастливыми во чтобы то ни стало.

— Ну хорошо, я с тобой согласна! — не выдержала я, — только я не понимаю, к чему ты это?

— А все, Оля, очень просто, — тихо сказала мать, — все, Оля, очень просто выстраивается, если не отступать от этих правил, не нарушать их. Если соблюдать их автоматически, не задумываясь, как будто ты сама их придумала и поэтому блюдешь. Вот, представь: бежишь ты вся такая в березах, а он весь такой в сапогах. Бежит он, Оля, трусит или ползет — это неважно. Все равно как: притворяясь, задыхаясь, умирая… Но главное, чтоб он был хоть чуть-чуть, но позади, а ты, Оля, хоть на сантиметр, но впереди. Чтоб ты была хоть немножечко, но добычей, а он хоть и понарошку, но охотник. Чтоб ты обгоняла его хотя бы на пол-корпуса и желательно на горочке. На пьедестале таком импровизированном, в декорациях красивых, на высоте, на облаке. И тогда ему обязательно захочется снять тебя оттуда, на руки взять, на землю поставить, отпустить и побежать за тобой хоть на край света. А когда ты сама в первый же день…

— С чего это ты взяла, что я сама и что в первый же день? — взорвалась я.

— Ну во второй, какая разница? Ну, потрахаетесь в охотку, и все — «финита ля комедия».

— Много ты в этом понимаешь! Вот возьму и выйду за доктора Диму замуж.

— Не выйдет, Оля, у тебя ничего. Даже не надейся. Это они только трахаются с грешницами, а жениться предпочитают на святых.

— Много ты понимаешь…

— Много, Оля, — вздохнула мать, — может быть даже слишком.

Она включила чайник и снова вернулась к столу.

— Думаешь, я не знаю, для чего ты все это проделываешь? — она снова смахнула слезу, на этот раз настоящую.

— Что я такого особенного проделываю?! — разозлилась я.

— Неуловимая моя мстительница, девочка бедная, Джоанна.

Мать протянула через стол руку и попыталась погладить меня по голове. Не надо ей было этого делать. Знает же, запрещенный, подлый прием.

— Только не трогай меня руками! — заорала я. — Не смей меня, вообще, учить! Ты! Ты! Ты! Сама неудачница! Брошенка! Мать одиночка! Замуж она меня выдает! А ты подумала обо мне! Хоть один единственный раз ты подумала, мне это надо? Муж твой говеный, член его вонючий, носки его стоячие, его чужие липкие глаза! На пьедестальчик она взобралась, на горочку, на облачко! Да ты понимаешь, что мне всего этого не надо! Что я специально хочу вся, вся, вся, до самого мозга костей в чужом говне по уши вывозиться! Чтоб через всю эту грязь, как через фильтр пройти, очиститься, новой стать! Доктор Дима, видите ли, на мне не женится! Жесть суровая! Наложу на себя руки! Да плевать я на него хотела с высокой Останкинской башни. А захочу, наоборот, завтра к нему пойду, и послезавтра, и после послезавтра и пока не выгонит! Надо мне это, понимаешь! Надо! До дна до самого дойти, до глубины, до самой сердцевины унизиться, чтобы потом с колен подняться и уж тогда — побежать! По берегу, по полю, по роще от него, от него одного, навсегда, до конца жизни…

Я выдохлась и замолчала. Мать тоже сидела молча, закрыв лицо фартуком. Вот теперь порыдай, порыдай, ты сама этого хотела. Не фиг было в душу лезть. Тебя, кажется, никто туда не приглашал. Вот и получила, чего заслуживала.

И потянулись дни. А в них смеркалось и вечерело.

Тетка целиком ушла в работу. Надо же было как-то отвлечься, забыться, прийти в себя? Лучшего способа, чем попахать, никто еще не изобрел. Можно было бы рвануть на юг, как советовал Лексеич, но от себя разве убежишь?

Черемуховое похолодание постепенно сменилось сиреневым. За окном ни на один день не прекращали свой рев жалкие, безутешные дожди. Теткина героическая попытка вымыть, наконец, окна отодвигалась в неизвестное будущее, что нисколько не раздражало, а напротив, радовало. Так можно и до осени дожить, а там и зима, естественно, морозы, и вся эта глупая затея окончательно провалится. И в самом деле, скорее бы Новый год, подарки, мандарины, оливье…

А что у нас сегодня на дворе? День пограничника. Новости в интернете начинались именно с этой фразы. Слава богу, что так. Значит, никого не взорвали, не убили, не покалечили. Значит, всю ночь пограничники будут петь под теткиными окнами свои пограничные песни. Это, конечно, будет звучать несколько жестче, чем про срубленную под самый корешок елочку, но ради разнообразия впечатлений и такое можно пережить.

За стеной Оленька гремела кастрюлями. Она вдруг на ровном месте увлеклась кулинарией. Что-то все крошила, варила, пекла. Есть это было совершенно невозможно, но тетка ела и нахваливала.

Общались они по-старому, нежно. Тетка ей: «Олюшка.» А та ей: «Мамуленька.» А тетка: «Олюшка!» И Ольга: «Мамуленька!» Горло слипалось от сладкого, но это было приятно.

По вечерам они вместе сидели перед телевизором, обсуждая героев очередного сериала. И даже не героев, а актеров, согласившихся плевать в вечность. Каждый день ругали, и каждый день смотрели. На такой зонтичный интерес, наверное, и рассчитывали умные продюсеры. Уж если и не похвалят, так хоть поругают от души, что для рейтинга тоже неплохо.

Два раза в неделю Оленька аккуратно посещала университет. А может, и не университет, тетка не знала. Вторники и четверги при этом были у нее не задействованы. Иногда она уходила из дома на очередное интернетное свидание, но домой возвращалась целомудренно рано.

Тетка две недели как полностью отошла от этих дел, и хотя у нее всегда оставалась возможность влезть в Оленькину переписку и проконтролировать, она принципиально этого не делала. Что не составляло ей ни труда, ни какого-нибудь изнурительного преодоления.

Марата тетка удалила в тот же день, вернее в тот же вечер, когда они последний раз ссорилась с Ольгой. Нет человека, нет и проблемы. По крайней мере, тетке так поначалу казалось. Пустота навалилась на ее не хрупкие плечи привычным грузом, и она несла его со смирением и гордым достоинством. Черные чеченские вдовы отдыхают, когда тетка скорбит о своем Марате. Вот такая я, типа, неопалимая купина. Ни хрена мне не делается.