Дураки умирают первыми - Виктор Точинов

— Стоять! — громовым раскатом прокатился по туннелю голос Виктора. — Ни шагу дальше! Или я стреляю!

Ни о чём подобном они со Светой не договаривались… Виктор импровизировал, очевидно, тоже заподозрив неладное.

— Какую часть слова «стоять» ты не понял?! Объяснить пулей?!

Похоже, видел он в темноте не хуже кошки. Света, сколько ни всматривалась, не смогла различить никакого движения, ни на том берегу, ни на этом.

— Не боишься попасть в мальчика? — раздался голос из темноты. Эхо помешало понять, с какого берега он прозвучал.

— Его с вами нет!

— Ишь, глазастый… Здесь он, здесь, ближе к выходу.

Свете показалось, что говорит не тот человек, что звонил. Голос трудно опознать при здешней гулкой акустике, но строй фраз совсем другой.

— Осветите его фонарём, — приказал Виктор. — Так, чтобы я увидел.

Света почувствовала, как его ладонь давит ей на плечо; сначала не поняла, в чём дело, потом сообразила: он отодвигает её за бетонный выступ, в укрытие. Значит, всё плохо. Совсем плохо…

После паузы темнота ответила коротким смешком, неприятным, напоминающим не то хриплый лай, не то кашель.

— Хех, хех… Подловил, глазастый! Мальчика здесь нет. Но через два часа он будет дома. Хочешь — верь, хочешь — нет, мне всё равно.

— Вы не получите ни цента, пока я его не увижу.

— Хех… Мы своё уже получили. Догадайся, что? Не догнал? Вы и есть наш выкуп, ваши жи…

Конец фразы потонул в грохоте выстрелов. В тесном пространстве туннеля звучали они оглушительно, болезненно били по барабанным перепонкам.

Стреляли одиночными, но очень бегло, наверное, работал не один ствол, но Света слишком слабо разбиралась в таких вопросах, чтобы понять наверняка… Даже не пыталась понять.

Она прижалась всем телом к холодному бетону. В голове бились две короткие мысли: «Скорее бы всё кончилось… И как хорошо, что Кирюша не здесь…» Кольцо сжималось и разжималось на пальце резкими болезненными толчками, очень часто, в такт стрельбе, будто змейка реагировала на каждую летящую в их сторону пулю.

Совсем рядом громыхнули ещё два выстрела, яркие вспышки прорезали тьму — Виктор открыл ответный огонь. И тут же втиснулся к ней в укрытие, прижался, быстро заговорил, она услышала лишь обрывки слов, выпадавшие на паузы в пальбе: «…пай по тун… прикро…», но смысл поняла: отступай по туннелю, я прикрою.

Высовываться из-за укрытия и бежать под шквальным огнём показалось ей безумием. И страх родил злость на бывшего: говорил ведь, что долгих перестрелок не будет! Вот вам цена мужских обещаний.

Виктор резко отпрянул в сторону, и тут же рявкнул его пистолет, и ещё, и ещё… Ответная стрельба, напротив, стихла. Стороны поменялись ролями: теперь их противники были вынуждены искать укрытие.

— Беги же!

Кольцо прекратило бешеную пульсацию, словно тоже говорило: беги, путь открыт!

Она неуверенно шагнула из укрытия, сильный толчок придал ускорение, и Света побежала. Не слишком быстро, потому что трудно бежать, не видя ничего впереди, но, учитывая обстоятельства, её передвижение можно было назвать бегом. Опасаясь рухнуть в реку, она старалась держаться ближе к стене и оттого постоянно и болезненно ударялась плечом о бетонные ребра.

Далеко не убежала: пальба за спиной усилилась, вновь грохотали несколько стволов, и Света прекратила бег, не желая получить в спину шальную пулю — спряталась за ближайшим выступом.

Она мало понимала в перестрелках, но сообразила: бесконечно стреляют только пистолеты киношных героев, а Виктору пришлось сделать паузу, чтобы сменить обойму, и эти мрази вновь взялись за своё… А она, дура, бездарно истратила на сомнения и колебания половину отпущенного ей короткого срока.

Стрельба вроде бы стала пореже… Затем внезапно прекратилась вообще. Смолкли последние отзвуки эха. Наступившая тишина казалась оглушительной.

Света осторожно высунулась из-за укрытия, пытаясь понять, чем всё закончилось. Если Виктор… если его… что ей делать? Ведь за ней очень скоро придут или уже идут… Бежать вдоль подземной реки? Света знала, где Волковка появляется на поверхность — там, вдали, за Балканским центром. Так ведь наверняка на выходе тоже решётка, и никто не позаботился проделать в ней лазейку. Расстреляют, не торопясь, как крысу в крысоловке.

В темноте послышались негромкие шаги. И знакомый голос:

— Не бойся, это я.

И она чуть не расплакалась.

А потом всё-таки расплакалась, уткнувшись лицом в камуфляжную куртку.

* * *

Работа была нетрудной, но изматывала бесконечностью и монотонностью. Выводила из себя. Прошлым летом Мишель Леру видела, как на огромных полях под Неаполем трудятся сборщики томатов, гастарбайтеры из Восточной Европы, и нынешний её труд оказался очень похожим: вместо тянущейся к горизонту грядки — бесконечный список Маш, Марий и Марусь, вместо спелых томатов — лица, лица, лица, лица, лица… Вроде и отличаются, но уставшему глазу все кажутся одинаковыми.

Нет, её нынешнее занятие даже превосходило своей монотонностью труды тех бедолаг-украинцев: они хотя бы могли схлопотать солнечный удар или укус притаившегося тарантула, хоть какое-то разнообразие. Мишель же напоминала самой себе станок, штампующий что-то нескончаемое, одинаковое и скучное. Пуговицы для штанов, например.

Она не умывалась три дня и столько же не чистила зубы. Спала иногда, урывками. Питалась изредка, не утруждаясь готовкой: брала из холодильника первое, что подвернётся под руку, и съедала тут же, за компьютером, рассыпая крошки и оставляя объедки. Пила много, опустошая потихоньку бар, но без фанатизма, глотала виски маленькими порциями, постоянно поддерживая себя в полутрезвом состоянии. Зато курила без меры, в горле першило от сигарет, окурки вываливались из переполненной пепельницы, рассыпались по столу, но Мишель не обращала на беспорядок внимания.

А ещё у неё три дня не было мужчины, и вот это Мишель чувствовала очень хорошо. И это раздражало больше всего.

А русских женщин Леру возненавидела. Лгут, безбожно лгут мужики-кобели, когда говорят о русских красавицах: им чем доступнее, тем красивее. Мишель россиянки казались отвратительными. Все до единой. Точнее, все они, все сотни и тысячи просмотренных лиц и фигур, слились в воображении Мишель в некое огромное и омерзительное мегасущество, в Русскую Бабищу, бесстыдно развалившуюся на шестой части суши, как шлюха на диване, раскинувшую жирные ноги от Курил до Карпат, нацелившую в небо две Джомолунгмы громадных сисек… Вагина Супербабы, бездонной пропастью разверзшаяся где-то в Сибири, глотала неосторожных европейских мужчин, как чёрная дыра глотает пролетающие мимо кометы, и Мишель с удовольствием вогнала бы туда кое-что твёрдое, длинное и фаллообразное: баллистическую ракету мегатонн этак на двести, например.

Но любая ненависть или выплёскивается наружу, на свой объект, или медленно угасает внутри, не находя выхода. Выгорает, словно костёр без подбрасываемых дров.