Сколько стоит корона - Катерина Коновалова

— Ждите здесь.

В дома действительно было темно, ставни были плотно закрыты, но в руках у слуги был канделябр на пять свечей.

— Прошу, высокий господин. Хозяйка в дальней части дома.

— Веди, — повторил Дойл, — и пошевеливайся.

Слуга ровно и с вызовом взглянул ему в глаза и ответил:

— Мне, высокий господин, спешить давно некуда. Пойдемте.

В других обстоятельствах Дойл не поленился бы и огрел бы нахала хлыстом, но сейчас леди Харроу занимала его куда больше, чем старик с его дурной болтовней. Они поднялись на второй этаж и прошли по неширокому коридору. Слуга остановился возле двери в конце и открыл ее — и Дойл вынужден был быстро заморгать, чтобы не ослепнуть от слишком яркого света.

Здесь, в комнате, которую не было видно с улицы, ставни были распахнуты настежь и внутрь проникало солнце. Леди Харроу сидела возле одного из окон с толстой книгой на коленях. Когда Дойл вошел, она отложила книгу и поднялась ему навстречу. Дойл выдохнул:

— Вы идиотка!

На спокойном лице леди Харроу ничто не дрогнуло, она только немного опустила глаза.

— Неужели моих слов и собственного здравомыслия вам не хватило, чтобы собраться и немедленно убраться отсюда? — он говорил все громче, леди Харроу по-прежнему молчала, и Дойл уже не мог себя удержать. — Во что вы решили сыграть? В богиню Йидо?!

Он выдохнул, потому что следом на язык просились совсем уж крепкие слова.

— Это все, милорд? — спросила леди Харроу, не поднимая глаз.

— Нет, — Дойл прошел внутрь комнаты и закрыл за собой дверь, — только начало. Берите свою книгу и что вам там еще нужно, у вас десять минут. И я выведу вас из города. Мне ворота откроют.

Она не шелохнулась, и он рявкнул:

— Быстро!

Последовало очень спокойное:

— Я не поеду, милорд, — леди Харроу наконец посмотрела ему в глаза и чуть прищурилась: — и вы не сможете заставить меня.

— Думаю, могу, — у него не было никакого желания быть сейчас любезным. Одного только мелькнувшего в сознании образа — леди Харроу, бьющейся в горячечном бреду смертельной болезни — было достаточно, чтобы уничтожить в нем последние остатки галантности. — Если понадобится, — он подошел к ней ближе — так близко, что заставил отступить, — я велю вас связать и выволоку отсюда.

Это слова уничтожили ее невозмутимое спокойствие. Она побледнела, потом покраснела и произнесла жестким голосом:

— Я не вещь, милорд. И не ребенок. Могу сама решать, как поступить, — она хотела сказать что-то еще, но он оборвал ее резким приказом:

— Сядьте.

Она колебалась несколько мгновений, прежде чем подчинилась и снова опустилась в кресло возле окна. Дойл протянул руку и забрал ее книгу, глянул на обложку и едва не зашипел от злости. «Анатомикон», будь он неладен!

— Вы думаете, — он вернул книгу обратно, — что останетесь и кого-то этим спасете? Вы хоть раз в жизни чуму видели? Не отвечайте, и так знаю, что не видели. Я тоже. Потому что те, кто ее видели, мало что могут о ней рассказать. Они умирают! — он не кричал, но его потряхивало от злости, а еще хотелось взять и встряхнуть саму леди Харроу.

— Тем не менее, вы остались, милорд, — она подняла голову и слабо ему улыбнулась. — Потому что не простите себе, если что-то случится с вашим братом. А он остался, потому что не простит себе гибели подданных.

Она говорила так ровно и доброжелательно, что невозможно было ответить криком. Поэтому он просто спросил:

— А вы зачем?

— Потому что я однажды дала себе слово не бежать, что бы ни происходило, — она перевела взгляд куда-то в сторону. — Я бежала однажды. Больше не хочу. Вы говорите, что от чумы умирают? Я знаю. И я смертна, как и вы, значит, могу умереть. Но лучше так.

Дойл провел рукой по лицу, стирая выступившие капли пота, огляделся, нашел у стены табурет, пододвинул его и сел в нескольких шагах от леди Харроу.

— Это действительно глупо и бесполезно, — сказал он, правда, уже не про решение остаться, а про попытки вычитать что-нибудь дельное в «Анатомиконе». Похоже, она угадала, что он имел в виду, потому что мягко погладила пальцами обложку и возразила:

— В нем много полезного, нужно только иметь это прочесть.

— От чумы все равно нет лекарства. Так что он сейчас совершенно бесполезен.

Леди Харроу снова улыбнулась и опять погладила книгу, похоже, пытаясь ее защитить. Дойл отвел взгляд, не зная, что еще сказать. По-хорошему, стоило извиниться за крик и оскорбления — но он не желал этого делать, зная, что был прав. Неожиданно вспомнилось глупое обещание, которое он дал сам себе, стоя возле ее, как он думал, пустого дома, и к щекам немедленно прилила кровь. Он попытался было отговориться тем, что обещание было давно в приступе меланхолической задумчивости, но безрезультатно — что бы ни было причиной, он дал себе слово. Он невольно усмехнулся и нервно сжал в кулак здоровую руку.

— Простите, милорд, — леди Харроу чуть замялась, — могу я спросить, чему вы улыбаетесь?

Он посмотрел на нее очень пристально в тайной надежде, что она отведет глаза. Она этого не сделала.

— Видите ли, леди, — он встал с табурета и подошел к окну, оперся о подоконник рукой, — я полагал, что вы покинули этот дом, когда ехал мимо. И, думая так, дал себе одно обещание, которое сейчас едва ли могу исполнить.

И правда, не было бы ничего глупее, чем предложение, сделанное в зачумленном городе.

— Какого рода это обещание, милорд? — спросила она.

Дойл снова усмехнулся, правда, теперь ему было совсем уж не весело.

— Необычное. Весьма необычное, — он повернулся — но не сумел произнести крутящиеся на языке слова. Позже. Он сделает это позже. — Простите, леди, я должен оставить вас. Меня ждут дела.

Он поклонился решительно направился к выходу. Леди Харроу встала, зашуршала юбками, делая реверанс. На пороге он обернулся и спросил:

— Вы уверены, что не хотите уехать?

— Совершенно, — она выпрямилась и прибавила: — храни вас Всевышний, милорд.

Дойл кивнул и покинул ее дом. На улице ждал отряд стражи. Ему помогли сесть в седло, и он, уже нигде не останавливаясь и ни о чем не раздумывая, дал коню шпор и поскакал к докам.

Доки всегда были самым темным и самым грязным местом Шеана. Лорды их не любили и обходили стороной, но они питали город, давали ему жизнь, как навоз дает жизнь прекрасному цветку.

Дойл отвращения к докам не испытывал — слишком ценил товары, которые привозили корабли, и слишком часто был вынужден встречаться на илистых причалах с теми, кто ни за какие деньги не приблизился бы к гранитным стенам королевского замка. Выезжая на набережную, Дойл почему-то ожидал, что здесь все будет иначе: что шум голосов сменится звенящей тишиной, а рыбная вонь — запахом лекарских трав и болезненной кислятиной. Но ошибся. В отличие от остального города, пристани жили, кажется, прежней жизнью — разве что не слышались вопли капитанов, на своем странном языке отдававших приказы корабельным командам. Корабли стояли безжизненными скелетами, и на палубах не было никого, зато по деревянным настилам носились сотни людей — с тюками, мешками и налегке, одетые и полуголые.