Мелодия - Джим Крейс

Продираться через заросли было делом нелегким. У нас ушел час на то, чтобы добраться до обнажений наверху. Утренняя прохлада, соленый ветерок, рассвет, усилия, необходимые чтобы карабкаться к вершине, – все это отрезвило нас. Вскоре нам стало скучно, мы начали проявлять нетерпение. Я не помню, чтобы нам попалось что-нибудь крупнее кабана или какое-нибудь существо, более редкое, чем голубь, или какой-нибудь зверь, более опасный, чем мои сотоварищи по охоте и, конечно, Субрике. Драма, как мы слышали, происходила на дальней стороне от шума, куда бежали стада, стаи, табуны и рои испуганных животных и где их ждали ловушки, садки или сети для птиц. Лучшее, что мы могли сделать, как нам сказали, это заарканить крупных испуганных оленей, потом стреножить их. Или наловить змей, надев рукавицы, какими пользуются литейщики. Хуже всего обстояло дело с поимкой куньих, которые могли защищаться отвратительными зловонными струями. Были сообщения о том, что кому-то попадались обнаженные человеческие существа, даже говорили об их поимке, говорили и о каких-то безымянных, неизвестных животных, новых для науки, о мифологических невероятных существах, обязательных монстрах наших снов, от которых мы должны запираться по ночам, о гигантских крысах размером с овцу, прямоходящих обезьянах, ленивых кроликах, кустарниковых прыгунах с липкими руками и клейкими языками.

Прошел слух, который оказался столь же правдивым, сколь и жестоким, что под прикрытием металлического боя и смертоубийства в кустарниках и зарослях целые фургоны солдат, идущих следом, или полицейские без формы обыскивали бульвары и проулки – нет ли там попрошаек, которые осмелились показать свои грязные физиономии или с наступлением рассвета попытались вернуться в свои развалюхи-дома в саду. Все крики тонули в вое животных и шуме, который производили мы, пьяные волонтеры. Об этом никогда не говорили во весь голос, нигде об этом не сообщалось, но с тех пор до меня доходили передаваемые шепотом истории про облавы, разделение семей, про констеблей, которые запихивали детей в открытые грузовики, про попрошаек, исчезнувших с углов улиц, к которым прежде их фигуры казались приросшими, про беззаботных бездельников, которых за их неряшливый или нищенский вид уволакивали, словно преступников, о побоях, пинках, сломанных костях, о спавших в скатках, которых тащили куда-то по проулкам, словно скот на бойню.

Я не могу сказать, что был свидетелем этому. Возможно, есть какие-то филантропические объяснения, о которых нам не известно, но в одном я не сомневаюсь: когда исчезли животные, в нашем городе вдруг словно не стало и людей в обносках, и нищих. Люди на бульварах были теперь лучше одеты и лучше накормлены, они стали менее шумными и буйными, менее экспансивными и застенчивыми. И больше никто не селился в саду Попрошаек среди недавно разбитых клумб, даже не пытался. Обитатели сада исчезли и забрали с собой свою раздражительность. Наши «бродяги и паразиты» оказались – в зависимости от того, кто рассказывал об этом – на борту сухогруза, направлявшегося на Эллис-Айленд в Нью-Йорке, или застрелены, а затем использованы как пугала – повешенные на ветвях деревьев, слишком далеко от города, почему это никого и не волновало, или работали где-то на шахте в качестве рабов, или в качестве трупов были похоронены в общей могиле, или теперь в качестве утопленников покачиваются на волнах где-то в море – их отлавливают рыбаки, а потом снова бросают в воду в виде наживки для рыб, или же вместе с животными вывезены как изгнанники в парк Скудности. Кто знает? Наш город больше никогда не будет таким, как прежде, хотя никто не может толком сказать, к чему это изменение – к лучшему или худшему. За каждый прибыток приходится платить утратой.

В одном я, однако, уверен, потому что был тому свидетелем. Происшествие, о котором все потом говорили совершенно открыто и со злобной радостью, случилось тем утром не в саду, а в леске. Мы продвигались вперед через заросли, выстроившись в шеренгу. Я думаю, все мы в той или иной степени кровоточили – кто руками, кто лицом, кто под продранными рукавами. И мы все чесались от мошки, которая если забиралась под одежду, то предпочитала подмышки, подколенные впадины и пах. Мы испытали облегчение, когда вышли на вершину леска – с ее скалистой породой и открытым пространством, а еще панорамным видом на океан и город. Там застройщики «Рощи» обустроили пункт первой помощи в палатке и столовую с горячим питьем и сандвичами крок-мадам, политыми теплым соусом бешамель. Джозеф не упускает случая, чтобы подать себя с лучшей стороны. Щека у меня была исцарапана, и я ждал, когда меня обработают йодом и мазью, – я теперь не могу не вспомнить мистера Бузи и Катерин, – когда появился мистер Пенсиллон собственной персоной. Ему выдали по такому случаю армейский автомобиль общего назначения без стеклянных окон и крыши, чтобы проехать по зарослям, и одет он был соответствующим образом: полевая военная форма тускло-оливкового цвета, на руке охотничье ружье, и выражение торжества на лице. Вечер прошел просто прекрасно. Он прибыл, чтобы произнести скромную благодарственную речь. Мы не должны думать, что пролили кровь и порвали одежду ради чего-то нестоящего.

Джозеф встал перед своим автомобилем и попросил нашего внимания, но мы уже давно смотрели не на него. Субрике подошел к крылу, оперся руками на капот, словно собирался поднять машину и выкинуть водителя. Его лицо, как и на набережной, было зеленым на сером. Он почему-то не протрезвел, несмотря на влажный воздух, утреннюю прохладу, несмотря на усилия, затраченные на подъем. Я не все его слова улавливал. Но большая часть того, что он кричал, все равно была исковеркана. Он глотал не гласные, а согласные. Этот человек выставлял себя шутом перед «вонючим» Пенсиллоном. Мы чувствовали смущение, хотя и не были уверены, что нам стоит вмешаться: останови мы его – и половина смешного происшествия, возможно, будет потеряна; оттащи мы его – он обратит свою ярость на нас. Но конец этой драме положил сам Пенсиллон. Когда Субрике принялся раскачивать машину, его противник поднял ружье и прицелился ему в голову. «Посмотрим, есть ли там мозги, неандерталец», – сказал он. Я не буду здесь передавать то, что сказал Субрике, только отмечу, что такую речь удивительно было слышать от человека, который зарабатывал себе на жизнь, выстраивая слова с изяществом и целенаправленно. Следующее, что мы услышали – звук выстрела и летящей пули.

Не могу не отдать должное лесоторговцу. Чтобы так выстрелить, нужно быть превосходным стрелком, хотя тогда мы этого не поняли. Субрике рухнул на землю, как заколотый хряк. Слышали бы вы вопль, который он издал. Мы почти не сомневались, что он убит, но продолжает двигаться по тем же причинам, что и обезглавленный угорь: потому что мышцы его тела конвульсивно сжимаются. А еще мы почти не сомневались, что он может выжить с кровавой дыркой в голове. Но в конечном счете мы – то есть я имею в виду медсестер из палатки первой помощи – не нашли на нем ни царапинки. Он плохо – и это правда – слышал, и его трясло от пережитого шока. Возможно, он обмочился, но этого никто точно не знал. Кто-то сказал, что Пенсиллон выстрелил холостым, но другие утверждали, что видели полет пули – крохотной кометы с серебряным хвостом, не огненным, как вы, возможно, подумали – и слышали, как она ударилась и вошла в ствол одного из обреченных деревьев леска. Пенсиллон послал пулю так, что она пролетела в волоске от уха противника. Где-нибудь в одном из шикарных особняков «Рощи» наверняка есть дверная рама или балка, в сердце которой сидит пуля.