Грозовой Сумрак - Елена Самойлова

Гвенни щебетала без умолку, то и дело оглаживая длинную пшеничную косу, теребя кончиками тонких пальцев узорчатую серебряную подвеску на плетеном кожаном шнурке. По ее рассказам выходило, что Альгаст – едва ли не рай на земле, где все люди добры и совестливы, торговцы честны, а у мастеров золотые руки. Только вот трудно поверить, что в мире людей может существовать такое место. Скорее всего, муж Гвенни просто не позволяет своей женушке видеть червивую изнанку этого сочного и красивого на вид плода, висящего на золоченой ветке, оберегает ее столь ревностно, что она просто не замечает или же не желает замечать того, что может твориться вокруг. Потому что рассказывала девушка лишь о внешней красоте города, о том, как прекрасны сады, как ярко горят по вечерам факелы на высоких подставках на больших площадях и широких улицах, мощенных булыжниками, и как чудесны товары, созданные руками здешних мастеров. Будто бы повторяла заученный когда-то давно текст, повествующий о великолепии города Альгаста, книжную мудрость, которая далеко не всегда совпадает с действительным положением вещей.

Кажется, под девичий голос я наконец-то задремала, как под соловьиную трель, ночную колыбельную, прикорнула на туго набитых, увязанных веревками тюках, соскользнула в сон, как в глубокий прохладный омут, в котором чудились темно-зеленые глаза на суровом, резком, неулыбчивом лице, перечеркнутом шрамом. Блеснул кроваво-красный янтарь в зубчатой короне из хладного железа, повеяло снежной свежестью, зимним холодом, голос Гвенни обратился в пение вьюги, гонящей поземку над широким полем на окраине испуганно затихшего леса. Пальцы зарылись в пушистую волчью шкуру, покрытую стремительно тающими на ладони снежинками, ощутили скрытое живое тепло, биение чужого сердца – и уже не звериная шуба оказывается под безвольно опущенной рукой, а гладкая кожа, жесткие мышцы.

Я прижимала ладонь к обнаженной под хлесткими порывами ледяного ветра груди короля Самайна, ощущала его стремительно, болезненно бьющееся сердце.

Страшно поднять взгляд – и увидеть его глаза, пронзительно-зеленые, посветлевшие, прочитать в них то, о чем не следует знать, если не хочешь потерять покой на весь отпущенный жизненный срок. Боюсь заглянуть в его глаза – и одновременно хочу это сделать. Так, что сердце колотится, как после долгого бега, как перед грядущим сражением… или перед встречей с единственным, желанным.

«Зеркало мое…»

И звенит его голос, как натянутая струна, как разбивающиеся об острые камни ледяные сосульки, как осыпающиеся хрустальные осколки, больно ранящие кожу до крови. Холодные жесткие пальцы касаются моего подбородка – и вдруг стремительно теплеют, становятся ласковыми, согревающими, обжигающе-горячими под порывами стылой зимней метели.

«Где ты, зеркало мое? Где тебя искать?»

– Эй, господа хорошие! – грубоватый оклик возницы прервал ладно льющийся рассказ девушки, перекрыл ее высокий, звенящий голосок так же надежно и твердо, как крепко сбитая из мореных досок плотина неглубокую шуструю речку, выдернул меня из тягучего сна-яви на поверхность бодрствования. – Альгастовы ворота впереди, теперь уже рукой подать. Слезайте, негоже мне за вас гостевую пошлину платить, сами справитесь.

– И на том спасибо, добрый человек. – Гвенни солнечно улыбнулась, посмотрела на меня и вдруг изумленно приподняла брови: – Госпожа Фиона, у вас будто роса на косах осела… и откуда взялась только. Я машинально провела ладонью по волосам. Не роса это, а растаявшие под жарким летним солнцем снежинки, принесенные из холодного Самайна на грани сна и яви.

Деревянная обрешетка еле слышно заскрипела, когда Рей нарочито неуклюже слез с телеги, протянул руки, помогая выбраться мне. Изящные гибкие пальцы скользнули по моей одежде, стряхивая мелкие водяные бисеринки с тонкого льна. Серые глаза на миг потемнели, обратились в дымчато-сиреневые, с расплывчатой нечеткой границей радужки, взгляд стал острым, как лезвие ножа.

– Идем, милая, у нас еще много дел. И в заботливо-мягком голосе мне почудился отзвук отдаленной грозы…

Широкие светлые улицы Верхнего Альгаста и в самом деле удивляли сочетанием изящной резьбы на тяжелых, окованных железом, дубовых дверях и грубого, плохо обработанного камня, из которого были выстроены дома, отчего складывалось впечатление, что идешь не по жилому кварталу, а меж скал, опутанных вьющимися растениями. Нежно-розовые бутоны вьюнка, белая могильная роза, дикий виноград, не дающий съедобных ягод – каждый дом был украшен по-своему, и, на мой взгляд, подобное украшение было много лучше самой искусной резьбы.

Красивые дома, опрятно одетые люди на улицах только лица холодно-вежливые, пустые, словно город вытянул из жителей все эмоции, оставив безучастную учтивость и фальшивую приветливость. Отрепетированные улыбки, безупречные, но совершенно неискренние. Поцелуи без огня даже у юных парочек, что прогуливались у фонтана на центральной торговой площади.

Альгаст казался великолепной лакированной шкатулкой, искусно созданным механизмом – но бесчувственным, неживым, холодным.

Гвенни, увязавшаяся за нами от городских ворот, выглядела жарким лучиком солнца, пробившимся сквозь серую, унылую завесу осенних облаков, искрящимся ключом на берегу ленивой широкой реки. Ее звонкий голос нарушал монотонно-размеренный гул чужих разговоров, высокой нотой поднимался над степенными, негромкими голосами и, по правде говоря, мне было гораздо приятней слушать ее болтовню, чем любоваться красотами «мертвого» города, где люди словно утратили или променяли свою бессмертную, беспокойную, находящуюся в вечных поисках искру души на тяжелый холодный золотой слиток.

– А вот в этой лавочке мне по осени такие сапоженьки смастерили – просто загляденье! – Девушка ухватила меня за порядком измятый рукав платья, потащила за собой к невысокой массивной двери, над которой висела кованая вывеска-башмачок. – Госпожа Фиона, вы не стесняйтесь, здесь больше положенного не возьмут, зато обувка будет такая, что за много лет не сносить. Вам понравится! А на соседней улочке готовыми платьями да плащами торгуют – ваше-то по подолу совсем излохматилось, даже жалко – больно уж вышивка на груди хороша, тонкая да вычурная…

Звонко тренькнул подвешенный над дверным косяком медный колокольчик, сидевший за широким столом, заваленным обрезками кожи, пожилой мужчина поднял голову от узорчатого красного башмачка, подслеповато сощурился, разглядывая нас:

– Добро пожаловать, господа хорошие. Чего желаете – туфельки на праздники или башмаки на распутицу? Сегодня как раз подходящую кожу ажно из самого Вортигерна доставили, да только всего на три пары сапог хватит. Поторопитесь – лето скоро кончится, а осень в этом году обещают дождливую да холодную.

– Легкой руки мастеру. – Рей выступил вперед, держа меня за руку, склонил голову в приветствии, приветливо, добродушно улыбнулся. – Можешь ли сделать для моей жены сапожки, такие, чтобы и крепкие были, и мягкие?

– Отчего же не сделать, господин хороший. – Мастер отложил в сторону недоделанный башмачок без каблука, встал с низкого, гладко отполированного табурета, указал на потертое кресло с резной спинкой и высокими подлокотниками. – Садитесь, госпожа. Сниму с вас мерки – и через седмицу приходите за готовыми сапожками.