Пасадена - Дэвид Эберсхоф

— Ну что, Линда, идешь?

Она сделала движение к нему, но Пайвер сказал:

— Что, не хочешь остаться? Мне хорошие работники нужны.

Линда ответила, что пойдет с Брудером, и Пайвер удивился:

— Линда, зачем? Догнать его всегда успеешь. Слушай, мне Маргарита сказала — ты уже давно поглядываешь на шляпку с орлиным пером. Вот если денек у меня отработаешь, я, может, придумаю, как достать тебе эту шляпку. Она тебе очень пойдет!

Брудер был уже далеко и не мог слышать их разговора, поэтому Пайвер продолжил:

— Ты только представь себе — сегодня, в этой шляпке, да к нему на свидание…

Она видела, как Брудер идет сквозь кустарник, как раздвигает ногами истекающие млечным соком стебли цикория. Он казался одинокой морской чайкой в открытом, безбрежном море, и Линда смотрела на него, опершись подбородком на ручку лопаты.

— Так что, Линда? Не уйдешь?

Она кивнула, но на душе у нее стало тяжко, как будто грязь залепила ей все легкие, приглушила стук ее сердца.

— Глубина шесть футов! — крикнул Пайвер, и колеса его тележки загрохотали по дороге.

Линда запела себе под нос, чтобы не скучать; она припомнила и джазовый «Хорс-трот», и «Отдых на небесах», и «Восьмерку», которые играл оркестрик фройляйн Карлотты. Линда напевала, ее серебристая лопата блестела под небом с черневшими на нем облаками, и она все копала и копала, пока на руках не вздулись волдыри, а на запястьях не выступил кровавый пот. Но она упрямо сражалась с землей, яма становилась все глубже и глубже, а к трем часам с неба упали первые капли дождя.

Линда продолжила свою работу, но вскоре в яму натекла целая лужа воды, стенки ее превратились в жидкую грязь, перемешанную с камнями, а потом на поля обрушилась целая стена воды, такая плотная, что за ней исчез океан. Корни сорной травы, давно уже переплетенные между собой, начали жадно впитывать воду и вслед за этим, как будто по волшебству, набухли цветочные почки. Грязь хлюпала в ботинках, вода уже успела основательно подмыть яму, червяки торопливо выползали наверх, и только Линда успела выскочить из ямы, как в нее рухнула черная гора вынутой за день земли. Дрожа, она подошла к положенному на землю телеграфному столбу и стала ждать, когда за ней приедет фургон, подбиравший рабочих. Дождь поливал землю своими холодными струями, облака висели так низко, что Линде казалось — если бы она успела поставить свой столб, он достал бы до них. Далеко над Тихим океаном игриво вспыхивала молния, ей по-братски отвечал гром, тоненькая нить электрического разряда появлялась на небе снова, и снова вслед ей раздавался глухой скорбный удар. Это повторялось и повторялось; они как будто играли друг с другом, поддразнивали, мучили, и Линда крепилась — ей было не страшно, а просто одиноко. Фургон обязательно подберет ее, ботинки просохнут около печки, рука отбросит мокрые волосы с лица, шеи, груди. Появилось незнакомое, еле ощутимое чувство боли, и Линда присела на столб — она вдруг вспомнила, как Брудер лежал на своей кровати в «Доме стервятника», закинув руки за голову, в обтянувшей его торс рубашке; она подумала, что, может быть, сейчас дождь вот так же мочит тонкие волосы Эдмунда. Может быть, сейчас Карлотта надевает шапку ему на голову? Линда ждала, что появится фургон, но на дороге показалась машина Пайвера с включенными фарами. Он открыл дверцу и крикнул ей:

— Садись!

Линда опустилась на кожаное сиденье рядом с ним, радуясь, что укрылась от дождя. Она очутилась в маленькой кабине, где было тепло от его дыхания, кругом не было никого, дождь лил нещадно, окружая их серой стеной. Пайвер заглушил мотор, оставил гореть желтый свет, потянулся к Линде и сказал: «Ну-ка посмотрим, сильно ты хочешь эту свою шляпку?» — прикоснулся к ней своим слюнявым ртом, начал хватать ее за мокрую одежду и все повторял: «Что, понравилось орлиное перо, понравилось?» Он был тяжелый, с огромным, как бочка, торсом; странно маленькие ручки были липкими от пота, острые, как проволока, волоски кололи ее, запах изо рта был такой, что ее тошнило, она плакала, но не собиралась сдаваться ему, потому что твердо верила: любая опасность ей нипочем, и она отшвырнула Пайвера в сторону. Он кинул ее на сиденье, она ударила его коленом, попала в самую середину толстого живота, он громко ахнул, но не остановился; она начала бить все сильнее и сильнее. Пайвер наконец прикрыл живот и промежность руками, заорал на нее, а она сумела открыть дверцу и выпрыгнула прямо в грязь. Вслед ей неслось громовое «Шлюха!», но она уже его не слушала и, не разбирая дороги, неслась прямо домой, в «Гнездовье кондора».

У себя в коттедже Линда разделась, обсушилась полотенцем и твердо пообещала себе, что никогда и никому не расскажет о том, что случилось. Она дрожала, стоя перед зеркалом, по ее светлой коже бегали мурашки, и она подумала, что напрасно распустила свои густые темные волосы. Ей казалось, что она сама во всем виновата. Наступил вечер, на ферме стало темно, в ее окне горел одинокий огонек. Брудер смотрел на него до рассвета и все ждал, что она придет к нему. Про себя он решил: если сегодня этого не случится, завтра он будет у нее.

Но на следующее утро дождь смилостивился над ними, так что можно было продолжить работы на лестнице. Линда сумела убедить мать, что так сильно, как вчера, лить больше не будет, и они стали подниматься по недоделанной лестнице, держа в руках болты и молоток. Валенсия опустилась на колени, потрогала землю и с сомнением произнесла: «Мягкая она еще сегодня», но Линда горячо возразила: «Тогда я без тебя буду работать!» Но, к удивлению Линды, Валенсия ответила: «Нет, я с тобой». Линда не могла вспомнить, чем и когда мать в последний раз удивляла ее; она раздумывала об этом, когда появился Брудер с ящиком инструментов и без разговоров принялся за работу. Все утро они втроем вбивали толстые гвозди в деревянную раму лестницы. За работой Линда пела, рассказывала, как вчера она копала яму, умалчивая о том, что произошло с ней в машине Пайвера. Из головы не выходило, что по этой самой скале много лет назад поднялась ее мать. Линда с упоением работала, мать отбрасывала волосы ей с глаз, она была совершенно счастлива, что проводит целый день вместе с ней и с Брудером; первый раз с того времени, как уехал Эдмунд, она чувствовала, что жгучее беспокойство в ней утихает. К полудню она уже почти забыла свои прежние терзания, и только что у нее внутри настало такое желанное спокойствие, как она подняла голову вверх и увидела, что плотину прорвало и прямо на них несется поток грязи.

Не плачь о юности в темнице

О том, что умерло в неволе,

Не плачь, пусть боль угомонится,

Забудь — не вспоминай их боле!

Эмили Бронте

Миссис Черри Ней извинилась — подходило время ехать на теннис в охотничий клуб «Долина». Она встала со своего места, подошла ближе к дому и спросила:

— А вы играете, мистер Блэквуд?

— Во что, простите?