Пьер, или Двусмысленности - Герман Мелвилл

Пьер принял решение из уважения к Изабелл не чинить ей ни малейшей помехи, ни косвенного препятствия, предоставив ей и далее развертывать пред ним свое необыкновенное повествование, а сам меж тем сидел без движения и не мешал колдовскому очарованию мало-помалу овладевать его душою, какими бы долгими ни были паузы; что же касается более приземленных соображений, то он был убежден, что только так ему удастся понять наименее туманные и запутанные подробности истории Изабелл; и Пьер сидел в прежней позе, ожидая от нее продолжения, и любовался ее на диво прелестным ушком, которому случалось проглядывать сквозь густую тьму ее локонов, и казалось, то просвечивает сквозь темную толщу воды жемчужная раковина.

Но вот она немного встрепенулась; и после того, как несколько раз вновь прошлась из угла в угол странною походкой, она продолжала свой рассказ более связно, в то время как звуки шагов наверху, казалось, смолкли.

– Я поведала тебе о втором или, вернее, о третьем месте из моих воспоминаний прошлого… и рассказала о них в том порядке, как они запомнились мне самой, то есть я хотела сказать, что говорила о людях, что жили в том доме, как это следует из моих самых первых впечатлений о них, что я еще могу воскресить в памяти. И в том доме я осталась на несколько лет – на пять, на шесть, быть может, на семь лет, – и за то время, что я там провела, я стала смотреть на все другими глазами, ибо расширились мои знания об окружающем мире, хоть они всегда были неясными. Одни жильцы исчезали, другие переходили от улыбок к слезам, какие-то те были безучастны ко всему по целым дням, поведение некоторых становилось диким и возмутительным, и молчаливые мужчины препровождали их на нижние этажи, о которых я ничего не знала, но тягостные звуки неслись из-под пола, то были стоны да бряцание железа, словно оно падало на пол, едва прикрытый соломой. Время от времени мне доводилось видеть гробы, которые в молчании вносили в дом около полудня, и спустя пять минут они появлялись снова, казалось, потяжелевшие, но я не видела тех, кого в них увозили. Однажды я видела огромный гроб, что не проходил в двери, и в конце концов его втащили вовнутрь через нижнее окно те трое мужчин, которые никогда не размыкали губ; и, наблюдая за ними, я видела, как они потом вытолкнули его обратно и увезли с собой. Но число тех незримых постояльцев, кои покидали дом этим путем, постоянно пополнялось за счет других недоступных моему взору особ, которых привозили сюда в закрытых экипажах. Некоторые шли все в лохмотьях и пешком… или, вернее, их тащили, принуждая идти. Как-то раз я слышала ужасные вопли и, бросив беглый взгляд в окно, увидела сильного, но грязного мужчину с перекошенным лицом, по виду крестьянина, связанного веревками, с четырьмя длинными свободными концами, которого держали за них сзади множество невозмутимых мужчин, тащивших этого дикого, грязного человека по направлению к дому. Затем я услышала, как в ответ на этот вой раздались рукоплескания, пронзительные крики, завывания, смехи, благословения, молитвы, клятвы, гимны и все прочие бессмысленные звуки, что неслись со всех комнат моего дома.

Бывало, что в тот дом иногда приходили – хоть и очень ненадолго, менее чем на час, – люди, чья наружность в те поры казалось мне примечательной. Они имели спокойный вид, они не смеялись, они не стонали, они не рыдали, они не делали странных гримас; их взгляды не выражали бесконечную усталость; их одежда не была ни нелепой, ни фантастической, – иными словами, они совсем не походили на всех тех, кого я видела прежде, исключая очень немногих в доме, которые, казалось, всем управляли. Про этих людей приятного вида я думала, что они какие-то странные слабоумные… из тех, кто с виду спокоен, но чей разум блуждает, что они спокойны душою и что блуждает у них только тело и что они какие-то странные слабоумные.

Мало-помалу дом снова изменился у меня на глазах, или то было мое восприятие, что повлияло на первые воспоминания и переменило их? Я жила в маленькой комнатке наверху; в ней почти не было мебели; иногда я желала выйти оттуда, но дверь всегда была на запоре. Порой ко мне приходили люди, выводили меня из комнаты и приводили в очень большое и длинное помещение, и там я видела всех прочих обитателей этого дома, которых тоже приводили сюда из отдаленных одиночных комнат. По этому длинному помещению они могли свободно скитаться и болтать друг с другом сколько душе угодно. Одни стояли в центре комнаты, спокойно глядя в пол по целым часам, и они никогда не шевелились, но лишь дышали и ели глазами пол. Другие жались в углу и сидели там скрючившись, только дышали и жались по углам. Иные крепко прижимали руки к сердцу и медленно прогуливались туда-сюда, все жалуясь и жалуясь самим себе. Один говорил другому: «Пощупай-ка вот здесь, засунь-ка свои пальцы в эту трещину». Другой бормотал: «Сломано, сломано, сломано» – и больше не произносил ничего, без устали твердил одно слово. Но большинство из них молчали – они не могли говорить, или же не хотели говорить, или забыли, как надо говорить. Почти все из них были бледными людьми. У иных были волосы белее снега, и все же то были еще молодые люди. Одни знай себе толковали про ад, вечность и Бога; другие говорили обо всем так, будто бы оно точно предопределено; и находились те, кто непременно выступал со своими возражениями, и тогда они начинали спорить, но истинная убежденность в своей правоте отсутствовала с обеих сторон. И как-то раз почти все присутствующие – даже те, кто беззвучно стонал, даже те вялые особы, что жались по углам, – почти все они как-то раз засмеялись, когда после целого дня громкого бормотания двое из этих вечных оппонентов одновременно сказали друг другу: «Ты убедил меня, друг, и мы квиты, ибо и я убедил тебя тоже, но другим путем; и теперь давай спорить сначала, ибо все же, раз мы с тобой поменялись убеждениями, мы по-прежнему не согласны друг с другом». Одни обращались с пылкою речью к стене, другие болтали с пустотой, кто-то шипел в пустоту, кто-то показывал пустоте язык, другие били в пустоту, иные делали движения, будто боролись с кем-то невидимым, и падали от его ударов.

Ну, а теперь, как и в прошлый раз, ты давным-давно, гораздо раньше моих теперешних слов, уж сам догадался, что это был за второй или третий дом, в котором я проживала в ту пору. Но не произноси при мне это слово. Никогда не слетает оно с моих уст; и даже теперь, стоит мне только услышать его, как я затыкаю уши; когда я вижу его в книге, то отбрасываю ее от себя. Это слово для меня просто невыносимо. Кто доставил меня в тот дом, как я туда попала, не знаю. Я там прожила очень долго, только это я знаю; и я говорю, что я знаю, но в душе я до сих пор еще в том не уверена, все еще, Пьер, все еще не… о, все эти грезы, вся эта неразбериха – никогда они не оставят меня в покое. Позволь мне вновь умолкнуть.

Изабелла отодвинулась от Пьера, приложила маленькую сильную ручку к своему лбу, затем очень медленно провела ладонью по лицу сверху вниз, но едва коснулась рукою глаз, как прикрыла их, да так и осталась сидеть в этой позе, не делая более никаких движений и в мертвом безмолвии.

Затем она очнулась и продолжила свой туманный рассказ, полный ужасов:

– Мне следует быть краткой; я вовсе не хотела чуть что сворачивать то там, то сям на боковые тропинки моей истории, но грезы, о коих я уж не раз говорила тебе, порой руководят мною; и в такие минуты я словно лишена своей воли и подчиняюсь голосу грез. Будь снисходителен со мною, а я постараюсь быть более краткой.