Корвус Коракс  - Лев Гурский

– Стыд и позор, – пробурчал старик. Он первым вошел в подъезд, быстро огляделся и лишь потом поманил меня. – Даже я со своим астигматизмом заметил щель, миллиметра полтора, а ты думал пятьдесят секунд. За это время снайпер бы снял нас обоих шутя и играя. Запомни, Иннокентий, самое простое решение обычно самое правильное. Так говорил мне один знакомый англичанин, торговец бритвами. Кстати, мой тезка. Ты о нем вряд ли слышал, хотя бритвы у него были великолепные, острые, теперешним не чета… Стой, куда тебя понесло? Никакого лифта, и думать забудь! Это же не «шиндлер», где купе из железных пластин. Тут кабина прозрачная, мы в ней легкая мишень для всякого, кто на лестнице. Только пешком! За мной, за мной, не спи! Я ведь тебе рассказывал про нашу базу в Карпатах? Нет? Тысяча семьсот метров над уровнем моря. И ближайшее гуцульское село, где мы брали харчи и воду, – на тысячу метров выше. А здесь всего-то шестой этаж, легкая разминка…

С первого взгляда всякий бы догадался, что в квартире 64 на шестом этаже живет творческий человек. Одна половина двери была зеленой, другая – ярко-малиновой. На том месте, где у обычных людей висит звонок, зияла глубокая дыра, из которой торчал огромный ржавый гвоздь. Рядом вилась кривоватая надпись без знаков препинания: «звонка нет на стук не открою убирайтесь к черту». Для особо непонятливых здесь же на двери имелись три пиктограммы: кнопка, перечеркнутая размашистым красным крестом, перечеркнутая кувалда и серо-синий зубастый чертик такого мерзкого и гнусного вида, что мне стало не по себе.

Фишер послюнил палец, прикоснулся к хвосту чертика, понюхал и озабоченно сказал:

– Свежая. Плохо дело. Видишь? Он без лекарств. Беспокойство, нервозность и раздражительность. Одного незнакомца он еще вытерпит, а на двух гостей его не хватит… Значит, когда он откроет дверь, отодвинься в сторону, чтобы он тебя не увидел. И даже не думай зайти со мной. Твоя задача – караулить вещи и вести наружное наблюдение. Будешь держать периметр. Лифт, лестницу и вон то окошечко – оно выходит во двор… Всё, замри!

Вилли Максович протянул руку и поскреб дверь – ровно в том месте, где зеленый цвет переходил в малиновый. Затем приложил к двери ухо, прислушался и поскреб сильнее. С той стороны двери раздался глухой голос:

– Ничего не надо, проваливайте…

– Тенотен, сорок таблеток по три миллиграмма, – быстро проговорил Фишер. – Бесплатно. За пять минут нашей беседы. Вот, можете взглянуть. – Старик вытащил из кармана маленькую желтую упаковку и помахал ею на уровне замочной скважины.

Оттуда донеслось:

– Вижу. Но если вы из клиники или пришли выразить соболезнование насчет деда…

– Я не из клиники, – перебил его Фишер, – а для соболезнований нет повода. Ваш дед был старой сволочью, и ему давно уже следовало сдохнуть. Но это вы без меня знаете…

Замок щелкнул, дверь приоткрылась. Худая рука взяла у Фишера пачку таблеток.

– Заходите, – сказал глухой голос после паузы. – И помните: пять минут!

Терпеливо дождавшись, пока его пропустят, Вилли Максович вошел в квартиру. Дверь за собой он не захлопнул, а мягко прикрыл без щелчка. Как я понял, на случай быстрого отхода.

Я остался на лестничной площадке совсем один – если не считать клетку с дремлющим Корвусом в рюкзаке. Сперва я осмотрел периметр (никого), потом прислушался к лифту (не едет) и, наконец, спустился на один пролет вниз, чтобы взглянуть в окно (никакого движения во дворе). Опять вернулся к двери, снова проверил периметр – с тем же результатом. Шестой этаж этого семиэтажного дома на Малой Дмитровке был не самым людным местом в Москве. Я в третий раз совершил обход и заскучал. Минутная стрелка передвинулась только на два деления. Ничего не происходило. Я вспомнил про котлеты, добытые Фишером, пошарил в его мешке и съел одну, истратив на нее еще полторы минуты. По-прежнему ничего. Безлюдье на лестнице, тишина в шахте лифта, никаких заметных событий в окош… А это еще что?!

Во дворе кое-что изменилось. Внутри скучной картинки двора, вид сверху, образовалась новая деталь. Я вздрогнул, почувствовав приступ дежавю. Сегодня с утра вот так же – только еще в своем подъезде – я выглядывал из окна. Теперь утреннее видение повторилось: во дворе опять стоял серый «Юрий Долгорукий» с тонированными стеклами. Откуда он взялся? Почему я не слышал, как он подъехал? Бинокля у меня не было, разглядеть номер с высоты шестого этажа я не сумел. «Долгорукий» – популярная в Москве модель, серый колер – самый модный в этом году, успокаивал себя я, стараясь отогнать тревожные мысли. Скорее всего, совпадение. Однако в желудке поселилась ледышка, которая неприятно ныла.

Где же Фишер? Пять минут прошло, а он не выходит. Куда подевался? Минутная стрелка перепрыгнула еще на одно деление, старика не было. Я вернулся к двери квартиры, затем опять сбегал вниз, к окну во двор: «Долгорукий» не исчез, никто из машины не вышел. Еще минута. Вниз – вверх. Никаких изменений. Вниз – вверх! Без перемен. Ну всё, подумал я, дольше ждать нельзя, рискну. Дернув дверную ручку, я просунул голову в квартиру…

Ох, ни-че-го себе!

В меня как будто ударила молния, и я сразу же забыл про таинственный автомобиль и вообще про все на свете. Я попал в музей ужасов. Однажды тринадцатилетний Кеша Ломов, прибавив себе три года, сдуру купил билет на выставку «Пытки и казни» и потом еще неделю дергался при виде обычных хлеборезки и мясорубки. Но в этой комнате было куда страшнее, чем даже на пыточной выставке: про восковые трупы я хотя бы точно знал, что они сделаны специально для публики, а вот насчет здешних экспонатов не был так уверен.

По стенам висели многоцветными гроздьями куклы зверюшек, изувеченные самыми разными способами. Выглядело это не фабричным браком, а намеренной казнью. Деревянные зайчата, резиновые волчата, пластиковые цыплята, матерчатые козлята и поросята из папье-маше словно бы побывали в подвалах гестапо, под гусеницами бульдозера, в гуще перестрелки или в эпицентре взрыва. Кажется, там вообще не было ни одной целой игрушки – только безглазые, безухие, скальпированные, обезглавленные, выпотрошенные, сплющенные в лепешку, обожженные, продырявленные насквозь или просто разодранные пополам.

Эти гроздья мертвых игрушек были как один сплошной немой вопрос «ЗА ЧТО?», отчаяние и безнадега, возведенные в степень и посыпанные пеплом. Даже человек с устойчивой психикой в такой компании мог бы свихнуться, а уж человек, недавно отпущенный из психушки…

– Впечатляет? – спросили откуда-то сбоку.

Я завертел головой и не сразу заметил хозяина квартиры. Лет на десять постарше меня, с серым замученным лицом, ни чуточки не похожим на парадный портрет деда, Вячеслав Индрикович Скрябин стоял у окна в линялой полосатой пижаме, которая больше напоминала больничную или тюремную робу. В руках внук нервно тискал разноцветную плюшевую уточку с какой-то биркой на шее. Туловище уточки было желтым, вытянутая голова – грязно-зеленой, а пасть – зубастой, словно у птеродактиля из комиксов про юрский период.

– Детишки… шалят, – хрипло сказал внук. – Любопытные. Хотят узнать, чего там внутри. А потом мамаша или бабка ко мне ломятся: срочно спасите игрушку. Склейте ее, сшейте, заштопайте… Ведь ребенок так ее любит, так любит. Ночей не спит, страдает… садюга… Спрашивается, какого лешего я берусь за эту работу? Кому и что хочу доказать, если эти твари уродовали нас годами? Стругали под себя, обламывали, корчили, давили – десятилетиями?..