Сказки старого Вильнюса II - Макс Фрай

Видеть, как весь мир исчезает в цветном подвижном тумане, а потом сладко взрывается с нежным, но явственно слышным хлопком, и тогда все становится цветом и светом, перестает существовать, начинает быть, и тогда…

Феликс уже почти знал, что происходит тогда, что за паутина плетется, что за дыры латаются. Уже почти понимал, что такое эти разноцветные танцы и зачем они. Уже почти видел радужные круги, медленно расходящиеся по поверхности океана времени. Но сформулировать все это не смог бы даже на своем внутреннем, почти бессловесном языке, специально предназначенном для переговоров с бездной, притаившейся в дальних коридорах сознания. Впрочем, бездна-то в пояснениях не нуждалась, она просто была счастлива — впервые с тех пор, как пришлось убрать в шкаф футляр с саксофоном.

И впервые за эти годы Феликс подумал, что победить смерть гораздо проще, чем кажется.

И почему бы не попробовать прямо сейчас, пока весь мир и он сам — изумрудно-зеленый свет, и смерть — изумрудно-зеленый свет, и желание ее победить — изумрудный свет тоже.

И мертвый Лис — изумрудный свет, как все остальное. Как будто он здесь, как будто тоже танцует, как будто живой.

* * *

Фрида думает: «Этого следовало ожидать».

Фрида думает: «Если бы он не попробовал, я бы, пожалуй, даже рассердилась».

Фрида думает: «А все-таки придется дать ему по ушам. Бедный мой, бедный».

Фрида шепчет:

— Да, счастливчик, ты правильно все понимаешь. И в то же время ты пока не понимаешь вообще ничего. Поэтому, пожалуйста, прекращай фантазировать. Твой друг не воскреснет от того, что ты тут со мной танцуешь. Мертвые вообще никогда не воскресают. И это, поверь мне, к лучшему.

Феликс ничего не говорит. Он думает: «Да. Ты, конечно, права. Извини. Но я не мог не попробовать».

Фрида сочувственно кивает в ответ. Она думает: «Конечно, ты не мог».

— Жалко, что ты с нами не пошел, — говорит своему другу девушка с малиновыми волосами. — Мы сперва просто гуляли, а потом забрели на какую-то улицу, забыла, как называется, там еще такая арка между домами; ну, неважно, если захочу, найду, я дорогу запомнила. И там играл невидимый трубач. То есть я так и не поняла, где он прятался. И никто не понял. Там с одной стороны глухая стена, без окон и дверей, а с другой — забор из металлических прутьев, за ним обычный двухэтажный дом и двор, засаженный страшными черными трупами прошлогодних подсолнухов. Но во дворе точно никого не было, только толстая трехцветная кошка, и еще старуха выходила ее покормить, но почти сразу ушла. И никаких трубачей.

— Так он, наверное, в том двухэтажном доме и сидел.

— Ну да, больше негде. Хотя звук был такой, как будто он прямо тут, рядом с нами на улице стоит. Только невидимый. И как он здорово играл! Ленка под конец вообще разревелась, и я тоже, но совсем немножко… Вообще никогда такого не слышала — чтобы одна труба так круто звучала. Мы час оттуда уйти не могли, хотя замерзли ужасно. Но все равно стояли, пока музыка не умолкла. Жалко, что ты не пошел. Так было хорошо.

* * *

В сочельник Феликсу не сиделось дома. Обычно на эти дни он уезжал из города — в горы, или в теплые края, или просто на хутор к дальней родне, все равно куда, лишь бы ехать. В путешествии все кажется не совсем настоящим, и это такое облегчение, что ездил бы и ездил, не останавливаясь нигде дольше чем на два дня. И сам толком не понимал, зачем всякий раз возвращается домой. Неужели только из-за работы? Ой, не смеши.

Но в этом году никуда не поехал. Не захотел пропускать танцы. Только-только вошел во вкус, не время сейчас делать перерыв. Хоть убей, не время.

Но сидеть дома в рождественский вечер оказалось невыносимо. Вина не хотелось, заранее приготовленные книги нагоняли тоску, кино даже включать не стал, и так ясно, что сейчас не пойдет. Только мандарины шли на ура, но после первого десятка ему надоело их чистить. Помаявшись, стал одеваться. Рассовал по карманам пальто оставшиеся мандарины, решил — съем на ходу. Вышел в совершенно пустой, заново обледеневший после недавней оттепели город и отправился куда глаза глядят.

Глаза в последнее время глядели исключительно в одном направлении. Понятно в каком. Пока шел на улицу Раугиклос, думал: «Ну и дурак. Рождество — семейный праздник, нет там сейчас никого». Но не сумел даже уговорить себя пойти кружным путем вместо кратчайшего.

Еще издалека увидел, как ярко светятся окна танцевального зала. И уж тогда дал себе волю — побежал.

Фрида была в кухне. Как раз ставила кастрюлю для глинтвейна на электрическую плитку.

Конечно, не удивилась. Сказала:

— Вот молодец, вовремя пришел. Мне как раз в кои-то веки позарез нужен мужчина. Желательно прекрасный, как вечерняя заря; впрочем, это не главное. Лишь бы руки не совсем из задницы росли. Не могу открыть дурацкую бутылку. Слишком редко практикуюсь, вот в чем моя беда.

Сказала:

— Я всегда встречаю Рождество здесь. И никого никогда не приглашаю присоединиться. Но непременно варю глинтвейн, потому что каждый год кто-нибудь да приходит. Сам, без приглашения. Потому что дома стало невмоготу, или еще по какой-то причине. Неважно.

Подмигнула:

— И всякому, кто приходит сюда встретить со мной Рождество, я делаю отличный подарок.

— Ого! А у меня только мандарины.

И принялся выкладывать их из карманов на стол. Остановился, только когда Фрида сказала:

— Опомнись, счастливчик. В твои карманы никак не могло поместиться полсотни мандаринов. А этот уже пятьдесят первый.

— Извини, я не нарочно. Надеюсь, они все-таки съедобные. А что у тебя за подарок?

— Самый лучший, — сказала Фрида. — Я буду с тобой танцевать. Конечно, я и без всякого Рождества танцую с тобой дважды в неделю. Но сегодня все будет немного иначе, счастливчик. Не совсем то, к чему ты привык. Сегодня мы оба будем танцевать для тебя.

* * *

— Танец бескорыстен, — говорит Фрида. — Не он для нас, а мы для него. Я твержу это чуть ли не на каждом занятии, и еще не раз повторю, будь уверен, потому что это важнейшее из правил; не усвоив его, ни к чему путному не придешь. Но любое правило можно чуть-чуть нарушить — изредка. Скажем, раз в год. Например, на Рождество. Поэтому сегодня мы будем танцевать для тебя, счастливчик. Не знаю, к чему это приведет. То есть ничего конкретного обещать не могу. Кроме одного: все станет немного иначе. И тебе эти перемены, скорее всего, понравятся. Потому что ты не дурак, счастливчик. Совсем не дурак.

— Только не вздумай загадывать желание, — говорит Фрида. — И даже не потому, что это наивернейший способ все испортить. Желание — насилие над реальностью, а мы сейчас стараемся с нею подружиться. Но, кроме того, скажи мне, положа руку на сердце: неужели ты сам знаешь, чего на самом деле хочешь?