Другой Урал - Беркем аль Атоми

Я даже не заметил, как сделал шаг, другой, третий, мне как-то все не удавалось осмыслить оставшийся на сетчатке отпечаток удивленных блинов, повернувшихся к вышедшему из строя и Нарушившему.

Но задержавшийся сигнал все же добрался до мозга, и я, испугавшись почти до обосранных штанов, замер посреди зала, растерянно глядя на Старшую Пионервожатую, творящую советский зигхайль толстенькому коротышке Иодловскому, Главному Пионеру. Они как-то так удачно повернулись ко мне, что картинка Всего Этого сложилась окончательно.

Не скажу, что я тогда разглядел, — ни сейчас, ни, скорее всего, когда-нибудь еще. Причина проста — поверишь в такое только тогда, когда увидишь сам, не раньше. Попытка передать это словами автоматически причислит меня к блаженненьким или, того хуже, проходимцам — типа покойного Лонго. На фиг, согласитесь, мне оно надо прославлять идиотом себя самого. Короче, замнем эту тему для ясности.

От увиденного мой организм проснулся. Нет, я продолжал пребывать в накачанном до полусумасшествия бешенстве и все так же не видел вокруг себя ничего, кроме размазанного ряда строя и ярких оконных пятен; проснулось одно тело. Странное ощущение: тело будто открыло глаза, прикинуло ситуацию и поддержало меня, стремящегося вытащить нас обоих из этого насыщенного испарениями сортира, и даже ткнуло меня в бок — мол, смотри, кто-то идет.

Ко мне со спины, раздраженно растягивая шаг, летела дура-классная, на ходу перекашиваясь для крика. Мне представилось, как она сейчас начнет дергать меня за одежду и тащить обратно, брызгая слюной и заглядывая сверху в глаза своими залапанными очками. Я зажал рот, одновременно поднимая из желудка утреннюю смесь чая и бутерброда с селедкой и брынзой. Что характерно, тело настолько было со мной заодно, что мысль изобразить продлевавшегося и само действие происходили одновременно, даже казалось, что сначала я проблевался и лишь потом все придумал.

Тяжело было только наполнить горло, дальше все пошло само — спазмы весело двигали по пищеводу жгучую кашицу, между пальцев ударила струйка — одна, еще одна; я еще хотел попасть одной из этих струек класснухе на юбку, но тут же понял, что даром мне это не пройдет, и выбежал из зала.

Класснуха выперлась следом, отконвоировала меня до туалета за углом и какое-то время топталась у дверей, че-то там вякая про «потом немедленно к медсестре».

…Ага, «к медсестре»… — насмешливо думал я, сдергивая эту обрыганную алую удавку и умываясь восхитительно чистой водой. — Залупу тебе…

Потом я подошел к окну и уперся в него мокрым лбом, и в счастливом безмыслии смотрел на город, на сороку на крыше розового сарая, на зеленые стены домов со слепыми дневными окнами, на цепочку следов через клумбу на перекрестке. В это время происходил странный разговор без слов между тем, к кому улетает этот дым, невидимым и огромным; и мной — юным пионэром, обрыгавшимся на Ежемесячной Торжественной Линейке С Выносом Знамени Дружины. Вот его полная запись:

Тот: Ы-ы-ы-ы?! (оборзел типа?!)

Я: Ы-гы (мотая головой).

Тот: Ы (в смысле, худо будет).

Я: Ы! (Я не поверил и оттого имел в виду «отстань от меня».)

Тот положил трубку, или че там у него, и больше меня не доставал. Правда, еще какое-то время дергали училки с этим скотинским ошейником и присутствием на своих дурацких ритуалах, но так как за ними больше не высилась необъятная туша Того, то они через какое-то время почуяли, что бесполезняк, и отвалили, несмотря на Предсъездовскую Вахту и Встречные Обязательства.

Однажды, едва я вошел на холодную веранду и поздоровался, Тахави, скрючившийся на табуретке за пустым столом, тут же спросил меня:

— Улым, Мъасс как ехат знаешь?

— Конечно.

— Айда, — встал старик, и я открыл рот от удивления:

— Прям щас, что ли?

— А что не дает? Бензин нет, устал? Дела какой тут есть? — притворно-заботливо поинтересовался Тахави, внутренне ухмыляясь — я это хорошо тогда почувствовал.

— Да нет… — растерялся я; на самом деле — ну что мешает? Ведь ничего, просто как бы «не принято» — раз уж приехал в одно место, так надо хотя бы или там чаю попить, или просто посидеть… Как же вот так сразу — хо-ба, и в Миасс… А ведь на самом деле, типичный бессмысленный заположняк, разве что размытый какой-то — даже не сформулировать, просто так делают все. — Ладно, собирайся, ща поедем тогда.

— Айда, — повторил старик, обернувшись на меня от дверей.

У развилки на Долгой, перед самым Челябинском, я стал на обочине и достал карту — показалось, что должна там быть какая-то дорога чуть ли не напрямую, до самого Миасса. Нет, можно, конечно, уйти налево на Кре-менкуль и выскочить потом на М5 аж у Полетаеве обойдя Челябинск справа, но смысл? Ну без светофоров и, может быть, пробок; с другой стороны, километраж тот же, а что там за дороги, еще большой вопрос… Ладно, поеду по трассе. Не окупаются крюки, когда точно не знаешь; давно замечено.

— Че стоял? Не знаешь, куда ехат? — чуть ли не у поста спохватился старик.

— Да не, как лучше думал… — отмахнулся я. — А где там, в Миассе?

— Северный Печ знаешь?

— Северные Печи?! — чуть не задохнулся я от штурманской досады. — Так какого ж мы хера через Челябу-то премся? Это ж назад надо, как я домой езжу! И не придумывать ничего! Там от Аргаяша свернули на Тютняры, через Карабаш, и вот тебе Северные Печи.

— Нет, правильно едем, — самоуверенно объявил старик, и я заткнулся от греха — ну че спорить со стариком, который заводит своего антикварного «Москвича» раз в сто лет и дальше Аллак не забирается. Правильно, так правильно; а косенькой моей сто верст не крюк, лишь бы по асфальту.

Однако ехать неприятно, хоть дороги уже и оттаяли, но вид все еще отвратный. Челябинск, тот вообще здорово смахивает по весне на огромную помойку, устроенную посреди заброшенного завода — и дико смотреть на разна-ряженных телок и дорогие тачки, такие бессмысленные в грязи по колено, в зловонном дыму с лакокрасочного, цинкового и прочих металлургических, говнолитейных и дерьмопрокатных.

Миасс немного получше — там все это болезненное и унылое городское месиво скрашивается присутствием гор, которые чувствуешь, даже если иногда теряешь из виду. Не знаю почему, но в Миассе как-то очень остро чувствуешь ту временность и хлипкость, с которой цепляются за древний камень Урала все эти серые пятиэтажки, корпуса цехов, нарядные муляжи торговых центров и фальшиво-благостные офисы; и кажется, что люди, воровато пробирающиеся по улицам, в глубине души знают: все то, что они тут наваяли, торопливо и никого не спро-сясь, — хлам, судьба которого разлететься по ветру, когда дунет достаточно крепко. Странно, вот в том же Златоусте совсем не так, там как-то чувствуешь, что корпуса того же машзавода, того же металлургического словно растут из каменистой земли, они как плесень, но живая, полноправно пачкающая основу свой краткий век, не как оторванные и вновь небрежно, без души расставленные по неподходящим местам картонные коробочки Миасса.