Три повести - Виктор Семенович Близнец

— Ой как лупили его, ой как гоняли…

— Ты не ойкай, а толком говори!

— Не перебивай, а то забуду… Ой что было!.. Волосы растрепались, юбка задралась, в руках — палка; он как даст деру — она за ним.

— Кто она? За кем?

— Деркачиха за Яшкой… Кричит: «Я тебе женюсь! Я покажу тебе, молокосос! До смерти загоняю вокруг хаты!» Да как огреет его палкой!.. Да еще и еще раз! Яшка на огород — она за ним. Яшка к кузнице, и она туда. Потом закатила глаза и давай голосить: «Я твоей птичке все волосы повыдергиваю! Я ей покажу, как голову крутить голодранцу!» Кричит изо всех сил и несется к вашей землянке…

— Ну?! Прямо к нам?

— Не перебивай! — сердито дергается Алешка и строчит дальше. — Яшка схватил ее: «Постыдись, мама!» — в охапку ее сгреб и понес к землянке, а она вырывается да палкой, палкой жениха.

— А он что?

— А он говорит: «Бей не бей, все равно будет по-моему». Она его лупит, а Яшке хоть бы что, только зубы скалит. Честное слово, не вру!

Вовка долго жует стебелек и прислушивается, как часто дышит Алешка; Вовка думает о своем: «Яшка такой… Если ему что стукнет в голову — на своем настоит и заберет нашу Ольгу. Он упрям, как буйвол. Теперь, хоть бей, хоть плачь, от него уже не отвяжешься. Смола!..»

— Алешка! — спрашивает Вовка. — А ты бы… женился?

— Что ты? Отец как задаст ремнем!

— А меня мать не ругала бы.

Вовка поправил пятерней густой цыганский чуб, гребнем надвинул его на лоб, как это делают парни, и немного сердито сказал:

— Слушай, Алешка. Ты не очень-то… с Надькой.

Алешка не ожидал такого. Надул парень губы, отвернулся от Вовки.

— Снилась мне твоя Надька!.. — сказал обидчиво и одернул рубашку.

— Куда ты, Алешка?

— Домой.

— Рано еще.

И они улеглись рядышком, голова к голове: Вовкина рука под Алешкиной шеей. Алешкина — под Вовкиной.

— Ты помнишь, что фрицы у нас творили? Гнали селом детей и женщин… раздетых… через болото… Кто падал — сапогом по голове… и в грязь носом…

— Что и говорить… А тогда, как село сжигали… Услышали, что в хате кричит бабушка с Галинкой, так еще и двери ломом подперли.

— А ведь там тоже дети… И сироты есть… Их не тронут. Все, что стреляет, вдребезги разобьют, а кто в живых останется, дадут плуг, молоток и прикажут: пашите, сейте, живите себе тихо, на чужое не зарьтесь, а то еще раз сунетесь — совсем крышка будет.

Над головами притихших ребят медленно плыли облака по синему небу.

Чистая, омытая солнцем, высушенная ветрами голубая лазурь июньского дня. Жара. Вокруг тишина и покой. И не верится, что где-то там, далеко-далеко, где смешались небо и земля, еще рвутся бомбы, ревут снаряды, а из распоротой груди солдата хлещет густая липкая кровь и медленно стынет на траве.

Война…

Далеко откатилась она от родной хаты, но все же, как глубинный взрыв, сотрясает души матерей и детей. Скорее бы это кончалось!

О долгожданном мире, о новой жизни, где будет школа, вечерние костры на берегу Ингула, уха из петуха, — о жизни задумались босоногие мечтатели.

— Домой! — вскакивает Алешка. — Заговорил ты, Вовка. Достанется мне…

Испуганные козы, точно по команде, высунули бороды из кустов: что это там в бурьянах прошмыгнуло? Заяц, наверное? Да нет, тот самый губастый парнишка, который приводит в стадо хорошенькую козу — белую-белую, с черными ушками… Ишь какими прыжками он скачет в село, словно серые волки за ним погнались!

И снова Вовка один.

Он, степь, козы и небо.

Тяжело одному. Не знаешь, за что хвататься. И за козами смотри, и в сусликовую нору загляни («Как делишки, воришки? Много зерна натаскали? Вот ревизия скоро!» — «Пи! — жалобный писк из норы. — Детки слепые, жена слабая, пи, пожалейте!» — «Чисто врешь, старый мошенник!»), а еще и за мотыльками побегай. О, это хитрая охота! Вон там — видишь? — на вершинке лебеды затрепетали два ярко-желтых лепесточка. Тихо подкрадывался сзади. Так тихо, чтобы и сам не слышал своих шагов. Стой. Не дыши. Только руку протягивай. И пальцами осторожно — раз! — но не тут-то было. Только желтая пыльца осталась на пальцах, а мотылек уже полетел к соседнему кусту. Так тебя изведет насмешник-вертун, что и во сне видишь, как за ним гоняешься.

Чем выше всходит солнце, тем чаще поглядывает Вовка на песчаный холм, опоясанный тропинкой, протоптанной от самого двора Яценко.

А вот и Алешка! Бежит. Да нет, не бежит, ползет, как мокрая курица. Что с ним случилось?

— Алешка! Давай быстрее!

А Алешка, как нарочно, прихрамывает. Скорчился, будто диких яблок объелся. Подошел, больной или перепуганный, и сразу же:

— Кудыма нет.

— Забрали? Из района приезжали?

— Наверное, придавило, когда спал. Потолок обрушился, и…

— А ну-ка, садись, по порядку рассказывай.

— Людей там полно. Разгребают. Говорят, с довоенного, видно, времени зерно прятал на чердаке. Крыша старая была, давно протекала, так что все добро его сгнило… Плуг уложил, воз и тот туда — на чердак.

Алешка съежился, прижал грудь коленями.

— Страшно посмотреть… Ворох гнилья, воняет, все смешалось — какие-то сохи, барки, упряжь… Стали раскапывать, а на дне Кудым. Тянут его — пшеница из ушей сыплется…

Это была такая дикость, что Вовка сидел некоторое время, как будто громом его пришибло.

Наконец спросил:

— Алеша! Скажи, зачем прятал Кудым все это? Хозяйничать собрался, что ли?

— Кто его знает. В погребе нашли брынзу в бочках — вся плесенью покрылась. А сам, говорят, сколько жил, с сухарей на воду перебивался.

— Я думал, что он жрет за двоих. Брюхо какое…

— Что ты? Это от жмыха. Себя и семью душил остюками. Все откладывал на черный день.

— На черный… Уже, по-моему, чернее того, что было, и придумать нельзя.

Как воробьи в дождь, сидели съежившись ребята. У обоих сапожки из грязи по самые коленки, а ноги, привыкшие к холоду и болоту, густо усеяны цыпками. У обоих серьезные, по-взрослому задумчивые лица.

— А про Федьку не слыхал? — спросил немного погодя Вовка.

— Убежал, как в воду канул. Яшка засады устраивал ночью, и все напрасно. Может, в самом деле подумал: чем волком от людей бегать — лучше сразу головой в Ингул.

17

«Гм… что-то удивительное. Совсем как на чердаке: и страшно и заманчиво». Вовка осторожно просунул плечо в открытую дверь и замер. Он не щелкнул задвижкой, не зашуршал штаниной, а напряженно смотрел