М7 - Мария Свешникова

― Мама! Посмотри на этого слона! Мы должны его забрать! Ему же плохо и холодно!

― А может, его кто-то просто забыл, оставил? И сейчас ищет, переживает. А мы его сейчас возьмем и отберем у того, кому он по-настоящему нужен. Пойдем! Его обязательно подберут.

Кати знала, что тут есть подвох. Это так же, как и с той собакой, которую вчера сбил желтый автобус ЛиАЗ под номером 22. А дедушка взял ее за руку и сказал, что приехала собачья скорая и что все будет хорошо. Кати поверила и ушла, нутром чуя, как предает саму себя, веря этому обману. Говорят, это благородный обман. Он способен уберечь ребенка от страданий и продлить его безмолвную веру в чудеса. Но комок боли и недоверия где-то между ребер не давал Кати верить в эти чудеса. И тогда в ее маленькую белокурую голову закралась парадоксальная для ребенка мысль: «А что, если, играя по правилам жизни, самой начинать творить чудеса?»

― Мама! Давай сделаем так! Давай постоим тут какое-то время, и если никто за слоном не вернется ― я заберу его себе. Да, я знаю, что нельзя подбирать вещи с улицы, что они грязные. Но ты что, зря купила целую коробку порошка для мытья вещей? Его не хватит, чтобы искупать слона?

― Нет, Кати! Мы должны идти домой! За слоном скоро придут!

― Ты меня обманываешь! Я знаю, что ты меня обманываешь! И ты это знаешь! И я! ― Кати уже готова была начать бить себя кулаками в грудь, ломая ребра, лишь бы только достучаться до какого-то взрослого сердца. ― ...Я никуда не уйду!

― Хорошо! Только недолго! Нам нужно обедать! ― откуда в ее матери было столько равнодушия, как же можно было так, идти на этот компромисс и ничего не чувствовать.

Конечно, пройдут годы, и Кати поймет, что это была игра в равнодушие, и мать, как бы сложно ей это ни давалось, пыталась научить ее быть более черствой, жесткой, терпимой, смиренной. Но что-то все время не получалось, из рук выскальзывала та самая дерзкая жажда справедливости Кати, которая откуда-то с неба приземлилась к ней в сердце. Иногда это казалось стержнем, а иногда Божьим проклятием, ведь в четыре года Кати уже страдала и понимала несправедливость жизни. И ничего... Почти ничего не могли с этим сделать. Ни Кати, ни ее мама, ни неистовая жажда справедливости на самом деле их обеих.

Кати с мамой присели на лавочку, слон грустно лежал на асфальте. И тут произошло то событие, которое перевернуло весь характер Кати. Этот случай показал, что, стоя там и проявляя жуткую черту ― бездействие, жизнь закручивала гайки, формируя в ней мужество и терпимость к происходящему. Она стояла и наблюдала за чьей-то болью, испытывая помимо своего сострадания боль этого маленького желтого слоника от ее бездействия. Узнай тогда мать, что именно испытывала Кати и как тяжело ей давалась каждая минута этого ожидания, она бы бросилась, взяла этого желтого слона и, обняв его и собственного ребенка, понеслась бы наутек от этого места. Но родители редко придают значение минутным мыслям и расстройствам детей. Хоть и чувствуют все даже на расстоянии самых далеких из погасших светил.

Несколько мальчишек, проходя мимо желтого слоника, о чем-то нагло и голосисто смеялись. Один из них шел в рваных шлепках, показывая всему миру грязные пятки, уже пару недель как нестриженые ногти с черной каемкой. Это были младшие дети одной неблагополучной семьи, коих много располагалось в старой деревне. С глистами, вшами и в то время даже чахоткой. Они с завистью и негодованием (в чем ни один из нас не решится их по праву обвинить) смотрели на городских, приезжавших летом и выходивших на дачные линии с бадминтоном и красочными пинг-понговыми ракетками, как на дефиле. В школу эти дети не ходили. Наверное, уже сейчас, после девяти, они и не стремились туда ― познавая свободу, леса, пиво и соседские огороды с лихвой. В какой-то момент, осознав, что им не постигнуть счастья первого букваря, они, не читая Маугли, пошли навстречу животному и нечеловеческому, обыденному, что так часто встречалось в этих неблагополучных краях. Родители уже давно спились и не пытались выбраться. К чему? Зачем? Да гори оно все синим пламенем. Тем самым пламенем, которое Кати с мамой разжигали в старом дырявом ведре, уничтожая бумажный мусор на участке. Кати давали в руки спички, и она поджигала пустые пакеты молока, от них оставалась краснеющая фольга и воспоминания. Как слова Марка Аврелия «Что есть жизнь? Пепел, зола и еще рассказ». И этот рассказ уже писался на израненном чужой болью сердце Кати, бьющемся так сильно и так честно. И так против правил о блаженстве детства.

Сердце Кати колотилось и сейчас, она боялась, что кто-то из них заберет слона в этот ужасный грязный мир дурных анекдотов, один из тех, что она подслушала у шпаны на детской площадке, пошлый, гадкий, сказанный на непереводимом пока для нее языке. Она смотрела на них и не чувствовала их страданий. Наверное, возможность увидеть и услышать этих детей перекрывала та самая злоба, злоба уязвленных, обиженных, непонимающих. Они шли в нескольких метрах от нее. И вместо того самого сострадания она ощущала опасность. Дети останавливались, плевали на асфальт, и тут один из них пнул своей грязной ногой в заляпанной чешке слона. И Кати не выдержала, она поняла, что еще одна минута промедления ― и она уже не выдержит, не переживет, неистовое желание справедливости заставило ее подбежать к слону, схватить его в руки и с такой злобой и отвращением посмотреть вслед этим оборванцам. Это был не просто взгляд осуждения, это был взгляд самой страшной ненависти и самой страшной любви к беспомощному и, может, бездушному существу, которое не могло за себя постоять.

Кати плакала, обнимала грязную игрушку и плакала. Она исходила истошными воплями на плече матери, держа этого слоника как венец мироздания. Мать Кати сама пустила немало скупых слез, потом более щедрых, тех, что невозможно сдержать, давая понять, что Кати не одна в этом мире и всегда будет человек, готовый пойти ей навстречу подобно тому, как Кати сейчас пришла на помощь маленькому желтому существу, наделенному для них каким-то потаенным смыслом, открывающим ворота в познание самих себя. И они, смахнув всю шелуху, заботу о мнениях и пересудах, обе сидели на грязном холодном асфальте, обнимая незнакомую игрушку, и понимали, как важна, как ценна и болезненна на свете добродетель. Как много приходится переживать, совершая маленькие и незаметные дела на пути к чему-то высокому и первозданному, что может никогда не наступить. Но добродетель ― всегда риск быть непонятым в своих порывах. Но это риск сознательный ― и этот риск и есть добро. Один шаг в сторону действия, один вызов тем, чье молчаливое согласие ежечасно подписывает миру смертный приговор. И лишь истинная добродетель оспаривает его. Мать Кати видела, что есть какой-то светлый след божественной печати в этих действиях, что есть что-то отрицающее общечеловеческие нормы ― и это что-то честное, разрывающее руками асфальт жило в ее дочери, пусть делая так больно, пусть убивая веру в чудеса, сметающее на своем пути все иллюзии. Оно жило вопреки всему в ее Кати. А значит, теперь оно жило и в ней.

Поднялся ветер. Он зарождался где-то под ногами, кружил листву, разносил пыль по закоулкам. Кати с матерью шли, держа каждая за свою из лап желтого слоника, обсуждая, как они возьмут голубой тазик и будут его стирать, потом прикрепят за уши к веревке для сушки белья на крытом балконе на втором этаже, а с утра возьмут у соседки фен и будут его сушить, чтобы слон ни в коем случае не протух. А с утра они уже вместе ели творог со сгущенкой на маленькой пятиметровой кухне. Обеденный стол образовывала разделочная доска, которая с усилием выдвигалась из кухонного гарнитура. Кати назвала желтого слоника Ромкой, постирала и сохранила на всю жизнь. И каждый раз, когда человечность в ней ломалась подобно прутику или стакану, брошенному оземь, Кати вспоминала Ромку. Но он и не давал ей о себе забывать.