Кто по тебе плачет - Юрий Дружков

Она смогла только выдернуть свет и вскрикнула:

— Ты?

— Да это я, — последнее, что мог сказать.

И в темноте, незрячий, ослепленный, все же я видел ее всю… наконец-то всю…

* * *

На этом принято кончать любые записки. Но я не могу. Я не стыжусь. И как можно стыдиться огромной горячей радости? Я не умею рассказать о ней… Про жадно сминаемые губы, жадно сминаемую близость ее, ромашковый туман ее волос. Непокорность отчаянья, безоглядная уступчивость… в один миг, все вместе…

Наконец-то моя…

Перевернулся мир, изменился необратимо, но порыв нежности был охлажден сразу.

— Мы оба с тобой виноваты, и не надо ни о чем говорить…

— Я не стану просить прощенья. Не могу просить. Не хочу просить у тебя прощенья, — едва не кричу я.

Прощенье и радость несовместимы…

Она похорошела в то утро. Вся проникнутая уверенностью, добрым покоем. Но все делает молча. Безответная, замкнутая, грустная.

А я на канате, связан крепко-накрепко.

Нарвать последние цветы, бросить к ее ногам? Острить, изображать миленькую беспечность? Такой, видишь ли, пустяк…

Все переменилось. И деться вроде некуда. Работы нет.

Мы сидим внизу, в холле, на кухне пока неуютно. Ходить от плиты наверх накладно.

— Я займусь камином, — сказал я.

— Бежишь от меня?

Вот и попробуй понять. Взгляд непознаваем. Не то горек, не то нежен.

— И что ты начнешь делать, когда весь дом отладишь?

— Гараж… Там стенки в метр выложены с трех сторон. Дальше пойдут стеклянные блоки.

— Тебе интересно?

— Махина такая… Въезды будут на воздушном занавесе.

— Чтобы так и стояло все на месте?

* * *

Раньше не поверил бы никому, что на печку могут быть чертежи. На каждый ряд. Целая папка чертежей на двухэтажный камин…

Чтобы не разводить грязь в холле, не испортить пол, я придумал такую систему. Подвожу горбунка с кирпичом под окно кухни, поднимаю площадку до нужной высоты, беру кирпич прямо через окно.

Нашел мешки с глиной, переволок на горбунке деревянную баклагу, в которой разводили цемент, перекинул все это на кухню, замесил в баклаге рыжий порошок, подвез первый бурт кирпича к самому окну, поднял его над подоконником… И почувствовал себя снова занятым, погруженным в дело.

Рисунок печи ясно виден тут же на полу. Фундамент ее выложен в подвале. Обрызгиваю площадку водой, вспоминаю, как в мамином доме печник окунал каждый кирпич в поставленное рядом ведро, и, не ведая, зачем это нужно, я делаю теперь тоже самое, кладу на раствор мокрый кирпич, после каждого ряда, сверяя себя по чертежам.

Она приходит на кухню готовить обед, и когда у нее что-то млеет на плите, садится неподалеку и смотрит на мою работу, склонив голову на руку, из-под ресниц. Я стараюсь не глядеть на нее, но все равно вижу, как она долго смотрит…

К вечеру в механической укладке рядов начинает определяться кое-что вроде бы осмысленное: камеры, пазухи, проемы для очага.

— Ну, довольно, — говорит она, — хватит сегодня. Мой руки. — Стоит рядом, ждет, подает полотенце. Пока вытираюсь, уходит к себе, возвращается: принесла крем для рук в тюбике…

Хозяйка дома.

Все буднично. Вроде на самом деле ничего не случилось.

* * *

На третий день кирпич висел как игрушка на елке на стреле подъемного крана перед окном второго этажа.

Через неделю после начала работы я вплотную приблизился к люку на потолке, закрыв наглухо последнюю дыру в доме, и начал носить кирпичи по нескольку штук на чердак, для трубы.

Два дня ушло на простенькую с виду кирпичную трубу. Сделал ей ободок на крыше у основания, чтобы вода не пробиралась.

Уже темнело, когда я заканчивал ободок. И свет на мою работу падал из открытой двери тамбура на плоской крыше…

Я закрыл дверь и спустился в дом.

Помню, каким торжественным был момент, когда печник проверял тягу еще сырой печи. Мы тоже проверим… Я собрал доски от кирпичовых поддонов, расколотил их топором и бросил в нижнем холле на каменную площадочку. Сложил поленца, как делала это в моем детстве мама, шалашиком. Не торопясь налучинил затравку. Поджег ее. Дым потянуло жадно и споро, камин загудел, затрещал. По стенам запрыгали теплые отсветы. Красный огонь согревал мое залубеневшее сердце. Плыли, как дым горьковатый, воспоминания… Милые родные лица. Не так уж много их. Кто же обо мне плачет?…

Не заметил, когда подошла она, ощутил ее голову на моем плече. Сказала шепотом:

— Где же ты был в городе?…

— Затерялся.

В городе мы все одинаковы.

* * *

Укладывал на кухне оргалит, большие листы картона, сажал на мастику. Еще три дня пыхтел с линолеумом. Трудно, потому что уж очень огромен и тяжел, на войлочной подкладке. Стелил в холле, отмеривал, резал, сворачивал, нес на кухню, раскладывал, дыша мастикой…

Хожу и любуюсь, ладно все вышло. И камин, и сама кухня.

* * *

Сегодня пошли на склад выбирать куртки, штормовки для осени. Как-то само получилось, понарошку начали примерять мохнатые зимние шапки, валенки, оленьи унты, рукавицы, овчинные полушубки, почти дубленки. Нашли новые просмоленные кем-то лыжи. Смотрели так, не всерьез, но всю одежду с унтами и валенками, с лыжами унесли в дом и расположили в комнате-сушилке с правой сторону холла на первом этаже, где я раньше поставил металлическую вешалку.

— Зиму накликаем, — пошутил я.

Сказала равнодушно и вяло:

— Зима не скоро будет, снег на сухое не ляжет.

Она заботлива по-прежнему, но, кажется, не очень приветлива, если не больше. Вроде все на расстоянии…

Погода радует и удивляет. Бабье лето.

Загнал свои машины в ангар. Кончилась работа. В ангаре неуютно, знобит от железа, от мысли, как будет мести метелица, продувать со всех сторон, сугробить углы, машины, пробиваясь в каждую щель.

* * *

Вникаю в инструкцию к видеофону. В лентопротяжные тракты, в кассеты, которые сами подадут и уберут ленту, в согласующее соединение с телевизором… Не сломать бы.

* * *

В одном из уголков оранжереи надумал сделать временный вольер для наших цыплят. По ночам их, наверное, до костей пробирает, а складывать птичник уже нет сил.

Чтобы не разбойничали в ее хозяйстве, огородил сеткой метра два, соединил, прикрутил, но слегка поранил руку, пошел отмывать, и тут обратил внимание, что ее нигде нет.