Сивилла - волшебница Кумского грота - Людмила Шаховская

Тулу Клуилию теперь было около девяноста лет. Его дети были стариками, внуки начинали седеть. Из них младшему, отцу Альбины, сыну великого понтифика Марку Туллию Вителию Фигулу, которого оба деда прочили себе в преемники, считалось уже сорок пять лет.

Великий понтифик и другие жрецы стали все чаще и чаще уговаривать Клуилия сложить сан, передать внуку, а самому удалиться на покой, как тогда было принято поступать, — переселиться в затвор при фамильном склепе, назначенном для таких случаев.

Клуилий соглашался с мнением этих компетентных людей, что ему пора умереть если не настоящей, то фиктивной смертью, даже подробно излагал, в какой форме ему всего желательнее совершить этот ритуал его отрешения по старости — «more veteri» — по древнему уставу, какой практиковался с самого Ромула, в глубокую старину, до религиозных реформ царя Нумы, допустившего многие послабления в обрядах римского культа и жизни жрецов.

— До Нумы, — говорил Клуилий, — по древнему уставу, жрец должен был умереть на жертвеннике, которому посвятился. Жрецу Цинтии разрубал голову его преемник, а иных жрецов душили священным пеплом, сжигали живыми, топили, сводили в пещеры, зарывали живыми.

Клуилий в эти последние годы успел приготовить себе место последнего успокоения по ритуалу погребения заживо — литой медный саркофаг, огромный, по его богатырскому росту, длинный, широкий, глубокий, с мягкой постелью в нем, где вместо одеяла лежал роскошно вышитый покров священного у римлян желтого цвета с символами Януса, которому служил этот жрец.

Однако, будучи стариком бодрым, он откладывал церемонию своего отрешения и погребения то под одним предлогом, то под другим, а жрецы не торопили его, не настаивали — это их не касалось. Они лишь обещали ему аккуратно выполнить все над ним, когда он излагал сущность церемонии: как его уложить в саркофаг, какие предметы поместить к нему на грудь, на голову, в руки, с какими формулами его закрыть и прочее.

Мрачный фанатик, наушник Тарквиния Клуилий не имел теперь друзей среди жрецов, но благодаря его ловкой увертливости умел со всеми ладить и не вызывал ненависти — никто не опечалился, но и никто не порадовался, когда Клуилий захворал и врач объявил его ближним, что у него паралич языка и всей правой стороны тела, чего в такие годы ничем нельзя излечить.

При таком известии Вителий забыл свою внучку. Среди жрецов началась кутерьма торопливых приготовлений к церемонии.

— Скорей! Скорей! — кричали они. — Не то он умрет неотрешенным!

Фламин Януса носил столь высокий сан, что его отрешение возбудило внимание всего народа.

Римляне к вечеру же того дня потекли огромной толпой на Яникульский холм к жилищу Клуилия и стали шуметь, передавая на все лады с вариациями весть о предстоящей смерти фламина.

— Он должен умереть не дома, а в храме…

— Но прежде совершат смену жреца…

— Внука поставят вместо него, слышно, сакердота Фигула…

— После смены его задушат…

— Или заколют…

— Как бы ни прикончили, а понесут или повезут нынче же, потому что он уже при смерти…

Народ не расходился, дожидаясь выхода процессии. Ждать этим любителям подобных спектаклей пришлось целых три дня, потому что родные и сослуживцы должны были многое приготовить для совершения над Клуилием последних обрядов в той форме, какую он желал.

Говорить с умирающим было очень трудно — он едва мог произносить какие-то непонятные звуки, из которых лишь привычное ухо внука составляло слова, где чаще всего другого старым фанатиком произносилось «more veteri», то есть «древним уставом погребите». Но никто не мог догадаться, сознательно ли он говорит это, или ум его уже затуманился предсмертными галлюцинациями, так как лицо его не носило никакого выражения, глаза не могли закрываться и дико блуждали без смысла.

— Древним уставом погребите!..

Многим в этом слышалось простое повторение заладившейся фразы, овладевшей стариком болезненной идеи, а Клуилий повторял ее так часто, что и другие, кроме внука, начали ясно отличать ее в хаосе произносимых им звуков.

— Mo… re… ve… — произносил он лишь начало своего главного желания.

Не дожидаясь длинного произнесения фразы до конца, все ему кивали:

— Да… да… так… выполним…

Родные клали его в горячую ванну, растирали, поили разными микстурами. Это не помогло в смысле выздоровления, но все-таки подкрепило для передачи заживо сана внуку, что в случае наступления смерти пришлось бы отдать на голосование сената, нелюбимого жрецами.

По уставам религии, жрецы в Риме не составляли строго обособленной корпорации, поступая совместно с носимым саном на гражданскую или военную должность. Лишь верховные фламины подвергались некоторым, в ту эпоху еще не строгим ограничениям в ходе жизни с запрещением некоторых сортов пищи и напитков, отъезда на продолжительное время, вступления во второй брак, обязательности ношения особой одежды.

Однако при всем этом их обособленность от мирских людей проявлялась сама собой вопреки закону, в силу установившегося обычая, причем, главным образом, ярче всего выделялась жизнь фламинов, быстро после своего посвящения становившихся фанатиками, втягивавшихся в дух мрачного стихийного культа, еще не имевшего общности с веселыми мифами греков.

Фламины старались улаживать кандидатуры людей, давно ими намеченных в своей среде, воспитанных в духе их воззрений, заранее подготовленных к принятию этого сана, когда наступало надлежащее время смены верховного жреца.

Смена составляла событие таинственно-мрачное, трагическое, происходящее ночью, в наглухо запертом доме или храме. Народ не ведал, что там творится.

Через трое суток, когда народ уже соскучился ждать выхода процессии и разбрелся от храма Януса, в доме, занимаемом семьею Клуилия, собрались знатнейшие жрецы и патриции, около тридцати человек — одни в качестве свидетелей отрешения одного и посвящения другого, другие для совершения обрядов.

Там были и младшие, низших рангов члены разных жреческих коллегий как помощники при начальниках, и гости, родные и знакомые.

Долго пропировав за ужином, они заставили старика выпить большую дозу возбуждающего лекарства, но Клуилий не оправдал общих надежд. Его лицо, в былые времена величественное, выражало что-то похожее на детскую радость — ощущение физиологического довольства, в котором разум не проявлялся.

Когда его усадили на кресло и начали одевать в лучшее храмовое платье, он с удивлением пролепетал:

— Зач-чем… это?.. Празд-ник какой?

Фламин Марса пытался разъяснить:

— Тулл Клуилий, приспело время предать тебя земле, как ты сам желал, по древнему уставу, заживо. Теперь внуки облачают тебя во все знаки твоего сана верховного фламина алтаря Януса, готовят к выносу в храм, чтобы ты сам возложил все эти знаки с себя на избранного тобою Фигула с передачей сана ему.