Напрасные совершенства и другие виньетки - Александр Жолковский

Генерал Гоголь (актер Walter Gotell). Кадр из фильма «The Spy Who Loved Me» (1977)

Н. В. Гоголь. Портрет работы Ф. А. Моллера. 1840-е гг.

Надо сказать, что соцарт, подталкивавший мысль в этом направлении, почему-то – и, как я теперь понимаю, незаслуженно – оставлял Гоголя в стороне. Так, в приговских “Некрологах” (1980):

“Центральный Комитет КПСС, Верховный Совет СССР, Советское правительство с глубоким прискорбием сообщают, что 10 февраля (29 января) 1837 года на 38-м году жизни в результате трагической дуэли оборвалась жизнь великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина <…> что 15 июля 1841 года в результате дуэли скончался замечательный русский поэт Лермонтов Михаил Юрьевич <…> что в 1881 году ушел из жизни известный писатель Достоевский Федор Михайлович <…> что не стало графа Льва Николаевича Толстого. <…>[38]

Гоголь в элитную компанию, отмеченную правительственным вниманием, не попадает.

Соцартовский образ классиков, как своего рода членов Политбюро, закономерно опирался на понятие “литературных генералов”, то есть официально признанных живых классиков советской литературы, печатавшихся гигантскими тиражами (от Шолохова и Симонова до совершенно бездарных, но занимавших важные секретарские посты Софронова, Кожевникова и др.). Кстати, выражение “литературный генерал” было впервые употреблено, по-видимому, Достоевским (в “Униженных и оскорбленных”) и подхвачено современниками, включая Салтыкова-Щедрина, но полноценный командный смысл обрело в позднесоветское время. Недаром на обложку своей книги о власти в литературе Михаил Берг[39]вынес фрагменты коллажа Б. Орлова (1982), где галерею брежневоподобных орденоносцев в генеральской форме образуют академик Павлов, Маяковский, Петр Первый, Горький, Ленин, непонятно кто (Тургенев? Менделеев? Стасов?), Пушкин и Ломоносов. Но Гоголь и тут блистает, как говорится, своим отсутствием.

А между тем в одном из часто цитируемых (в частности мной, в том числе в лекциях для первокурсников) мест из гоголевской “Переписки” автор недвусмысленно присваивает себе генеральский чин:

“Я не любил никогда моих дурных качеств <…> По мере того как они стали открываться <…> усиливалось во мне желанье избавляться от них <…> передавать их моим героям. <…> С этих пор я стал наделять своих героев сверх их собственных гадостей моей собственной дрянью. Вот как это делалось: взявши дурное свойство мое, я преследовал его в другом званье и на другом поприще, старался себе изобразить его в виде смертельного врага <…> преследовал его злобой, насмешкой и всем чем ни попало <…> [Д]ля первой части поэмы требовались именно люди ничтожные. Эти ничтожные люди, однако ж, ничуть не портреты с ничтожных людей; напротив, в них собраны черты от тех, которые считают себя лучшими других, разумеется только в разжалованном виде из генералов в солдаты. Тут, кроме моих собственных, есть даже черты многих моих приятелей. <…> Герои мои еще не отделились вполне от меня самого. <…>

Я <…> не люблю моих мерзостей и не держу их руку, как мои герои; я не люблю тех низостей моих, которые отдаляют меня от добра. Я воюю с ними. <…> Я уже от многих своих гадостей избавился тем, что передал их своим героям, обсмеял их в них и заставил других также над ними посмеяться. <…>”[40]

Правда, свое производство в генералы Гоголь искусно смазывает употреблением обобщенного множественного числа (говоря о “тех, которые считают себя лучшими других”, и далее о разжаловании “из генералов в солдаты”) и сдвигом акцента на разжалование; возможно, потому оно и ускользает от нашего внимания. Однако вся риторика этого пассажа нацелена прежде всего на собственные недостатки автора (в порядке появления в тексте: дурные качества, гадости, дрянь, дурные свойства, черты, мерзости, низости, гадости). И, значит, генеральский чин присваивается в первую очередь именно автору, которому затем и предстоит с ним расстаться. Впрочем, по успешном избавлении автора от собственной дряни путем передачи ее отрицательным персонажам, можно ожидать восстановления его в звании.

Этот знаменательный фрагмент из “Выбранных мест” я приводил, в статьях и лекциях, неоднократно, причем в связи как с самим Гоголем, так и с Зощенко, тоже наделявшим своих комических персонажей собственными чертами. Но прочертить от него напрашивающуюся прямую линию к общей гоголевской помешанности на идее чина мне в голову не приходило.

В чем тут дело?

Когда в 1967 г. я впервые оказался в Польше и гостил у польской лингвистки Ирены Беллерт, из уст ее сына, молодого красавца Анджея (сейчас ему, если он жив, должно быть 70), я услышал фразу, обращенную к Ирене и запомнившуюся мне навсегда:

– Powoli kojarzysz, matko! (букв. “Медленно соотносишь,[41]мать!”)

Запомнил я также, что ее краткую версию, усеченную до одного только первого слова, этот фанатик интеллектуального динамизма пускал в ход чаще, чем полную, для него, видимо, чересчур длинную.

Коллаж Б. Орлова (1982)……использованный для обложки книги М. Берга (2000)

Не то чтобы Ирена страдала заторможенностью мысли; это была прекрасная лингвистка, в дальнейшем получившая работу в Канаде (в Университете Мак-Гилл). Да и себя я привык относить числу сравнительно быстрых разумом невтонов. Но жизнь то и дело, со снисходительной интонацией Анджея, напоминает о перспективе разжалования в рядовые: