Блистательный Химьяр и плиссировка юбок - Лев Минц

Вообще-то это ремесло не относилось к разряду сугубо еврейских с глубокой древности. Более того, к западу от Польши евреи-часовщики были (если были) большо-о-ой редкостью. А в восточной части Европы — наоборот. Правда, только с середины XIX века. До этого же большинство мастеров часового ремонта составляли немцы. Даже часы кремлевской Фроловской (Спасской) башни при Иване Грозном ремонтировал приглашенный немец.

Немцы селились на востоке Европы как пекари, колбасники, аптекари, поскольку в Германии такого рода мастеров наблюдался переизбыток и, как следствие, там царила жестокая конкуренция. Восток же и особенно Россия предоставляли возможность спокойной жизни и хорошего заработка. Каждый мастер приезжал с мечтой поднакопить деньжат и убыть на историческую родину — в смысле «нах Фатерлянд», что редко кому удавалось: мастер строил в России дом, передавал мастерство и гешефт сыну, тот — своему… и так далее.

Но когда благосостояние укреплялось и участь честного ремесленника переставала тешить семейную гордость, когда сыновья, окончив гимназии, поступали в университеты, на службу, приходилось задумываться о том, на кого оставить отлаженное поколениями мастерство и предприятие, даже если это была и крошечная мастерская. Очевидно, на учеников.

Вот тут-то мы и подходим к занимательному повороту событий. В ученики немцы (мы имеем в виду русских немцев) предпочитали брать еврейских парней. Что вовсе не означает, что они были… э-э-э… филосемитами. Дочку свою, к примеру, они за подмастерье-еврея ни за что бы не выдали. Но зато ценили в нем прилежность, способность учиться и не боялись, что он пропьет инструменты, а заодно и часы заказчиков. Так часто бывает в мире: сначала некая этническая группа занимает какую-то нишу и укрепляется в ней, а потом старается перейти к более престижным и привилегированным занятиям. А нишу занимает другая, которой только еще предстоит завоевать место под солнцем, и оная ниша представляется для нее вполне почетной и означает шажок вверх. Патриотическая печать уже в те времена отметила эту пагубную тенденцию и даже описывала ее в достаточно трагических тонах: «…Немцы предпочитают брать себе в ученики жидов и бесстыдно объясняют это тем, что жиды — способнее, прилежнее и не пьют…» Ну, далее, как водится, следовали призывы дать по рукам и так далее…

Мы за немецкие слова не отвечаем и смысла их не разделяем, а приводим только потому, что это все поспособствовало стремительному распространению среди евреев профессии часовщика. Может быть, часовщик был не в каждом маленьком штетле — там некому было ремонтировать и нечего; но в городах чуток покрупнее несколько часовых дел мастеров, «зейгермахер», мастерские свои держали обязательно — ремонтировали часы в домах окрестных помещиков, купцов. Да и крестьянин, становясь зажиточнее, часы покупал непременно.

Естественно, появились и соответствующие фамилии: Зегарник, Зейгермахер, произошедшие от польского «zegar», что и означает «часы». И был этот зейгермахер завидным женихом: всегда с работой, при деньгах и прилично одетый…

Присущая вообще евреям скромность в рассуждении о себе самих не позволяет нам утверждать, что фотография — одно из древнейших из еврейских занятий. Скорее всего потому, что сама фотография — не так уж стара. Ни в каком древнем еврейском тексте она не обозначена даже намеком. Более того, признаем, что и изобрели фотографию не евреи. И, наконец, согласимся с тем, что до Российской империи это «светописное художество» дошло со значительным опозданием. Мы, конечно, не имеем в виду Санкт-Петербург и Москву, Киев и Одессу: там-то все европейские (впоследствии — американские) новинки появлялись почти сразу, но долгое время служили развлечением богатых и очень богатых людей. Скажем, в русскую деревню привычка украшать жилище (горницу) фотографиями близких и дальних родственников пришла только в конце XIX века.

И тем не менее, только лишь появившись, фотография — в России — стала занятием еврейским. Чтобы не быть голословными, вспомним те превосходные, с коричневатым оттенком фотографии, сохранившиеся во многих семьях. Они обычно наклеены на великолепный картон и сзади — среди виньеток и непонятной принадлежности медалей — вычурным шрифтом изображена фамилия владельца ателье. Набор там однообразный: Бомштейн, Диамант, Быховский, Варшавский и далее все в таком же духе. То есть однообразие достигается исключительно национальной окраской фамилий. Сознаюсь вам, что, просмотрев множество старых фотографий, я ни разу не столкнулся с фамилией другой этнической принадлежности.

Приведем еще один — но убийственный! — аргумент. Придворным фотографом великого князя Владимира Александровича в Санкт-Петербурге в конце XIX века был г-н К. А. Шапиро. Клянусь вам, что если бы можно было найти для этой службы не Шапиро, не был бы он придворным фотографом. Кстати, он снимал не только великокняжескую семью, но и Льва Толстого.

В конце XIX века занятие фотографией в еврейской среде играло роль ремесла. Евреи стремительно пользовались возможностью расширить круг традиционных промыслов и яростно завоевывали эту область профессиональной деятельности.

Дело здесь не только в особых талантах (что, все фотографы были талантливы, как Шапиро?). Дело здесь в общечеловеческой мудрости: «Хочешь жить — умей вертеться». Евреям вертеться приходилось ох как, а в это умение входила и способность вовремя оценить новое. Пока другие еще об этом не подумали.

А ведь тут нужно было владеть новыми техническими навыками, может быть, даже обладать некоторым художественным чутьем (а то и талантом), приобретать дорогое оборудование и материалы.

Но какие еврейские родители станут экономить на благе и успехах своего ребенка? И покупали все необходимое. Подвиг их представляется тем значительнее, если учесть, что многим набожным и темным людям занятие фотографа, изготовляющего изображения людей, казалось греховным.

Салон художественной фотографии в начале прошлого века был уже обязательной принадлежностью не только губернских, но и уездных городов.

Советская власть частные салоны ликвидировала как класс. Бывшие владельцы превращались в мелких служащих ателье, где делали фото на документы, хотя и не только. Это уже не очень интересная история, но фотографы все еще в большом количестве принадлежали к лицам еврейской национальности. Недаром поэт Губерман, желая подчеркнуть переходный период в еврейской истории, когда евреи только что оторвались от земли, пишет:

То есть фотограф в поэтических глазах превратился в символ местечковых занятий. (Это мы, впрочем, оставляем на совести поэта.)

Но был еще один момент, который забывать не следует. Не все фотографы и дети их стали снимать фото для досок почета и профбилетов. Многие из этой среды, вооруженные знанием дела, хорошей техникой, ушли в документальную фотографию. Она в 20–30 годы бурно развивалась. Так появились известные фотографы-репортеры: Альперт, Липскеров, Наппельбаум, Е. Халдей, всемирно прославившийся снимком «Водружение Красного знамени над рейхстагом», и многие другие.