Тьма кромешная - Илья Горячев

– Проходите, молодой человек, вас-то я и ожидаю. Профессор Вудвард. – Неожиданно крепкое рукопожатие, сухая ладонь. – Присаживайтесь, – указывает на кресло напротив своего стола.

– Позвольте представиться. – Протягиваю плотную картонную визитку.

– Так-так… PR, GR и консалтинг. Любопытный род занятий для начинающего слависта. Не можете до конца определиться – наука или бизнес?

– Стараюсь совмещать одно и другое.

Только тут заметил, что разговариваем по-русски. Его произношение почти безупречно, единственное, что выдает, – это почти незаметное свистящее «ф» вместо твердого «в», характерное для потомков эмигрантов первой волны.

– Ростислав Владимирович вкратце информировал меня о вас и цели вашего визита. Вас занимает архив Штрандтмана, не так ли?

– Точно так, мой коллега из Белградского института новейшей истории чрезвычайно заинтересовал меня сообщением об архиве, находящемся у вас. – Как всегда, общаясь с потомками эмигрантов, подстраиваюсь под их речевую стилистику. В принадлежности же профессора к ним сомнений уже не было. – В прошлом году я выпустил книгу о начале Первой мировой войны и защитил кандидатскую в Москве. Вот сейчас думаю об углублении темы и о докторской. – Одновременно с этим достаю из сумки книгу и передаю, перегнувшись через стол.

Профессор как раз закончил раскуривать трубку, выпустил облако дыма с вишневым ароматом, взял мундштук левой рукой, а правой принял книгу. Повертел, наскоро пролистал и убрал в стол:

– С вашего позволения подробнее ознакомлюсь позже, но, судя по оформлению, это не научное издание? – Чопорная академическая строгость с налетом легкого пренебрежения.

– Именно так, для более широкого круга читателей.

– Впрочем, к предмету вашего визита. – Профессор взглянул на меня в упор. – Откровенно скажу, что сотрудничество с вашими сербскими коллегами немного разочаровало наш университет. Им недостает аккуратности и педантичности.

– Вот в этом, профессор, с вами абсолютно согласен, – сочувственно киваю, – балканская специфика.

Взгляд Вудварда чуть заметно теплеет.

– Коллега, простите мою неучтивость, вы же с дороги. Виски?

Повысили с молодого человека до коллеги – приятно.

– С удовольствием, профессор.

– Какое предпочитаете?

– Односолодовое, если можно.

– «Джемисон»?

– Вполне, профессор.

Вудвард достал початую бутылку и разлил янтарный напиток по стаканам.

– Мои шотландские предки разбирались в солоде.

Оба пригубили.

– И в напитках из него. Профессор, если позволите, личный вопрос.

Короткий кивок.

– А в чем разбирались ваши русские предки?

– Неужели так заметно? Не думал. Мой дед служил в штабе у генерала Витковского, в дроздовской дивизии. А Ростислав Владимирович был моим наставником в ОРЮР[14]. – Взгляд профессора окончательно подобрел.

– Профессор, расскажите про архив Штрандтмана. – Самое время перейти к сути.

– Ну что ж… О его существовании ничего не было известно до последнего времени. Двоюродная племянница Штрандтмана умерла совсем недавно, чуть-чуть не дожив до ста лет. Приют передал нашему фонду архив дяди согласно ее завещанию. Архив еще до конца не разобран и не каталогизирован, впрочем, давайте лучше я вам все покажу.

Профессор поднялся с кресла и открыл неприметную дверь справа от стола. Просторная кладовая без окон, забитая ящиками, кипами книг и стопками папок.

– Вот эти два ящика. – Вудвард откидывает крышку, достает лежащую сверху папку, перевязанную тесьмой. – В этой папке воспоминания Штрандтмана, права на издание которых в Европе мы уступили сербам.

– Любопытно. – Развязываю тесьму и начинаю листать пожелтевшие страницы. – Узнаю «Ундервуд».

– У вас наметанный глаз, коллега, действительно Штрандтман предпочитал именно эту марку.

– Профессор, а что со вторым томом?

– Вторым томом? – Вудвард рассмеялся. – Он существует лишь в воображении наших сербских коллег, не знаю, кто им заморочил головы, но Штрандтман успел дописать лишь до 1915 года. Вижу, они и вам голову задурили.

– А где, вы говорите, умерла его племянница?

– Приют «Старый вяз», штат Мэн. Хотите поискать там? Уверяю вас, все бумаги Штрандтмана в этой комнате, и вы можете свободно работать с ними в любое удобное для вас время, мой офис в вашем полном распоряжении.

– Профессор, можно попросить у вас карандаш, кое-что запишу прямо сейчас, – говорю, не отрывая взгляда от папки с бумагами в руках.

– Конечно же. – Профессор вышел из кладовки.

Быстро захлопываю папку, беру под мышку и опускаюсь на корточки – на стенке ящика почтовая наклейка, не могу разобрать язык, но точно не английский. Быстро достаю айфон и фотографирую наклейку. Тут же принимаю прежнюю позу. Профессор возвращается.

– Извините, только ручка, карандаша не нашел, – протягивает мне ручку.

– Профессор, спасибо, но в «молескине» пишу только карандашом, – извиняясь, пожимаю плечами.

– Это верно, у всех настоящих ученых должна быть чудинка. – Приятельски хлопает меня по плечу. Общая черта сербов и американцев – любовь к излишним тактильным контактам. Их личное пространство значительно меньше нашего.

– Профессор, время позднее, будет, наверное, благоразумнее, если продолжение знакомства с архивом мы перенесем на завтра. Если вам, конечно, удобно.

– Разумеется, коллега, разумеется. Сейчас вызову вам такси, которое отвезет вас в отель, вы же еще нигде не остановились? В десяти минутах езды есть очень приличный и недорогой отель.

Профессор подходит к столу, снимает трубку массивного телефонного аппарата сороковых годов и набирает номер. Ловлю себя на мысли, как давно не видел дисковых телефонов. Приятная ассоциация из детства. Бросив несколько отрывистых фраз, профессор вешает трубку: «Такси будет через десять минут». Тут он, будто что-то вспомнив, открыл ящик стола и достал тонкую папку.

– Чуть не забыл. Вот краткое описание архива Штрандтмана. Точную копию мы отправляли и сербским коллегам. Ознакомьтесь на досуге, и жду вас завтра.

Радушно распрощавшись с профессором, выхожу на улицу. Месяц стал еще ярче. Зябко. Закидываю сумку на плечо и засовываю руки в карманы. Ветровка Paul & Shark от холода не спасает. Через пять минут подъезжает такси. Изрядно продрогнув, забираюсь на заднее сиденье и называю адрес.

Отель «Вереск». Останавливаются в нем почти исключительно гости университета. Спокойная, сосредоточенная академическая атмосфера. Кидаю вещи в номере и спускаюсь в бар. Заказываю грог и устраиваюсь в самом дальнем углу спиной к стене, лицом к входу – старые привычки диктуют всегда и везде выбор одного и того же места. Открываю фото, сделанное у профессора, и увеличиваю его. Не похоже на штат Мэн – сверху крупно отпечатано «Швейцария. Кантон Граубунден», а ниже мелкий текст на языке, который опознать я не могу. «Спроси у специалиста», – подсказывает внутренний голос. Открываю почту, прикрепляю фото, в графе to: набираю «Boris», высветилось: «Boris Balkan?» Утвердительный ответ. Борис – сын югославских гастарбайтеров, в 60– 70-х годах наводнивших Европу. В нем воплощается тот идеал, к которому стремился Гончаров, – широта славянской души и немецкая педантичность и точность. В Швейцарии Борис думает по-немецки, но дома разговаривает только по-сербски. Работая в банке с 500-летней историей, он одновременно совладелец букинистической лавки в Цюрихе. Разумеется, Балкан не его фамилия, это моя личная ассоциация с литературным персонажем. Попросив Бориса посмотреть фото почтовой наклейки и дать свой комментарий, закрываю планшет и жестом подзываю портье: