Серп демонов и молот ведьм - Владимир Шибаев

– Да ну! – потешно удивилась Екатерина. – Какая прелесть, какой простор для малюсеньких мыслей, какая ясная ширина газетных горизонтов. А я-то, дура, тридцать лет ползаю по свету и все думала: глаза держать – сухими! Вот была даже крохотная, незаметная, убегу с дачи, заберусь от няньки в лопухи, или репей, или на нашу сосновую опушку с обгоревшими черными страшными стрелами, что торчат из земли, протыкают заразными иглами голубое небо, и улягусь на мох. Тепло и страшно. Не плачь, говорю себе. Все равно весь лес не польешь. Рядом, в пяти шагах, муравейник, звери шныряют. Нянька орет невдалеке, как рогатый лось. Мне страшно, две слезки уже бегут по щекам. А вдруг придет строгий научный старик в пижаме, что собирает корешки и мертвую траву, травить детей, вдруг поглядит на меня сверху и ткнет сухой шершавой палкой, как мертвую мышь. Что тогда? А Вы… Алексей… вы маленький был? Почти маленький… Или сразу… вот такой?

– Помню себя только в трех состояниях, – доложил журналист, подавляя нервную зевоту. – Ничего не понимал, сидя на каком-то рундуке. Только глядел по сторонам: на быстрые руки, которые теребят и одевают, на слюнку, что цветной ниткой на солнце вылетела из меня и куда-то – куда? – умчалась. То есть я был – тело. А потом сразу стал читатель, был уже средним человеком, лет шести-семи. Прятал от родичей на ночь книжки под наволочку, под ноги швейной машинки, в коробку съеденного печенья. То есть был индивид обучающийся обыкновенный. Кофе еще хотите?

– Ненавижу книжки! Буквы терпеть не могу. Ровные, сбитые в строку, как скучные школьные построения в затылок. Все разные, но на один манер, и вместе собравшиеся посудачить, посплетничать, странно и без толку жмущиеся и боящиеся края страниц. Тошнит от манерной тишины школьного класса, от царапающих лживые сочинения умильных одноклассниц. Ведь знаю: в башках у них никакие не Татьяны с Муму, а только наряды, мальчики, туфельки, бантики, что сколько у кого стоит и где дороже. На елках и маскарадах то же: на какой папа машине и какую привез новый шофер, а у которой мамаша выставиле «папусе» круче счет за собственные пляжные проделки. Тошнило от педагогичек-извращенок с приторной лживой миной подобострастного хамства, выворачивало от тоскливо вышагивающих и стреляющих блудливыми глазками подружек, врущих не по малой или большой нужде, а из удовольствия. Все, думала, смоюсь куда-нибудь, смыть эту липкую тину. Убегу в парк на задах закрытой школы и слоняюсь, луплю палкой по носам дурных гипсовых греческих копий. Летом моталась к реке, где окрестные шпанята бредили рыбу, выражались на всю окрестную гладь сладкими словами. Свалюсь в осоку и лежу тихо, жду, пока спаривающиеся в небе стрекозы не усядутся на подол, или пока снизу, где трусы, не захлюпает низкая речная вода. А ты… ты бегал к реке?

– Я?!

– Да говорите же, говорите! – вдруг резко и нервно выкинула ночная гостья. – Мы ведь беседуем… беседуем! Вспоминаем сейчас так называемую дрожь юности… забытую истому ожидания каких-то дней… обещания судьбы.

– Я?! – растерялся под напором рассказчицы обозреватель. – Нет… не бегал, ходил строем, – ответил, придумывая, чем бы поддержать сумбурный отроческий отчет. – Хотел… хотели однажды провести физический опыт: подглядеть в щелку за девчонками в бане… Но я передумал. А после жалел целых две учебных четверти. Ведь это тоже в некотором роде наука. Но как об этом писать… пионерам? Впрочем, вы зря ополчились на наряжающихся пестрых отроковиц и на вожделеющих юнцов. Это ведь жестокий научный факт – простой абсолютный закон поставленной наблюдать за нами природы. Сколько уж слажено чудесных статей и сложено прекрасных фильмов о диком мире и его едином законе – наряжании елки спаривания. Толстые потешные жабы надувают разбухшие красные щеки. А жабицы вожделенно меняют тон и ритм нервического квакания. Почти как мы. Самцы щеглов даже изменяют рисунок полета перед брачным балом, а щеглихи так выворачивают шеи, глядя на бесящихся супругов, куда там нашим тянущим шеи щеголихам и выпрыгивающим из ножен гусарам. В любой природной животной субстанции, да и в травяной и цветочной, думаю, сделан простой эффектный механизм наряжания, брачного пестрого костюма и кокетства – средства предоления мертвенного безродья. Это простой, давно съеденный наукой и принаучной журналистикой факт.

– Ах, как весело! – в бравурном восторге взвилась дамочка. – Ах, как научно вы обозрели здесь природную карусель. Значит так, научили Вы меня. Кругом бал целесообразности, стройный хор естественного подбора и отбора. Ну, усугубленный чуть свинничанием свиней людской породы. Хорошо, а ты сам на что?

– Я? – удивился газетчик. – В каком смысле?

– Вот и правда, есть ли ты сам в каком-то смысле. Поставили наряжаться и трахаться, и стой. Можешь ли ты, господин газетчик, что-нибудь толковое, лично тобой истолкованное и придуманное сделать с собою левою рукою, распорядиться хоть шестереночкой, хоть маслица подлить в этот свой научный механизм, а на самом деле сунуть хоть куда нос в этом темном беспросветном шкафу, пронафталиненном и забитом ненужным хламом знаний. Зачем тебе все это, ну… чертежи, по которым, якобы, строится эта старая… богадельня. Ты в этом мире никто, былинка, гонимая слабым ветерком событий. О! – не дай… бог буря, – воскликнула, усмехаясь, особа. – Вы никто, и я никто, – тихо добавила она. – Мы игрушки в руках вашей физики и химии, в ногах вашей механики и в голове крупных компьютеров, спрятавшихся от нас там! Там, наверху. Вы маленькая прыгающая от разряда единичка, ничего не значащая и не понимающая, а я – вообще нолик, полный терзаний. И мы с вами – просто игра разрядиков в большой машине. Так давайте, играйте… А не стойте с выпученными в научно-познавательном экстазе глазами.

– Ну уж нет, – в ожесточении воспротивился явной провокаторше упертый журналист. – Мы уж сами как-нибудь… Мы можем…

– Ой! Ой, – задохнулась в смехе дамочка, хлебнула остывшего кофе и поперхнулась. —

Они могут, они… умру сейчас, некому хоронить будет…

– Да-да. Я хоть и маленький червячок на почвенном теле, но ползу сам. Могу постараться, турнуть себя – и напишу приличную статью, а не набор бредней, чтобы закрыть месячную норму. Захочу – хлеб отрежу ровно и красиво и намажу симпатичный пышный бутерброд, а не комок жратвы. Могу заставить себя выйти без зонта под дождь, ловя губами капли, если забыл ток древних дождевых потоков по лицу. Могу, червячок, посадить на шести жалких сотках шесть тысяч разных цветов, буйно путающихся шелковым ковром под ногами, и не посадить капусту или гору битых водочных бутылей. Я что-то могу сам и не хочу сдавать эту маленькую вольность, волну воли – на сжирание тупой необходимости или целесообразности. Закону природного порядка. Мы нарушители, мы – сами. И вы – тоже.

– О, какая красивая чушь! Какая искренняя пошлая самовлюбленность. И наглость, – прямо подпрыгнула на диване практикантка. – Маленькие червячки возомнили себя хозяевами своего червячного царства. А я тебе скажу вот что. Пройдет просто дождик, грибной и при тусклом солнце, маленький ливень, и тучи вертких червячишек выползут на тропки и дорожки, погреть бочка и задки, тучи пташек слопают их, и зверье в зверином и человечьем облике подавит и смешает со сладкой пылью. А крылатые напьются грязных отравленных вод и усядутся ждать конца, тараща выпученные глазенки и вяло расправляя пестрые наряды, приготовленные к балам спарки. Несчастные птенцы, орущие требовательно и неостановимо, задохнутся в голодных тюрьмах гнезд, полинявшие и плешивые белки слопают их. Наползет случайный туман и нежданный холод, не за пятьдесят, а всего, как в позапрошлую зиму, тридцать, но не на день или ночь, а на полную декаду. Тут же вся научная твоя чешуя и облетит с жарких человечьих шкурок – полопаются мыльные пузыри батарей, треснут соломинки труб. Заиндевеют страшные остовы медных, уже не курящихся котелен с упавшими рядом тушками устроивших последний шабаш слесаришек, и останется лишь одинокий костер, прощальный огонек в этом мире – костер твоих так называемых знаний, законов и регламентов, и вокруг – кучка греющих леденеющие ладони прогрессистов, борцов со стадностью и жрецов науки. Со всеми нами распорядятся, не спросив дипломов. Употребят, как навоз, компост из ученых мужей, журналистов, полусдвинутых на разной почве девчонок и кряжистой, плохо поддающейся разложению убогой пьяни. В одной куче. Тогда скажи мне – где твоя воля, воин, а где мои мечты, куда уплывет земля из-под ног, такая основательная и надежная опора нервных и ломких. Хочу знать. И если даже все это случится и случилось по хотениям природы, по ее химическим и другим выкладкам, по возможно объяснимым и прозрачным для трезвого разума причинам, скажите – чем отличается ваша так называемая наука от так называемого шаманского камлания? Если храм и бог – то надо приземлиться на коленки и внимать тупым недоучкам, проповедникам всех мастей. А если наука и природа так распорядились – то коленки можно пожалеть и тихо справлять восторг в круглых залах, трепетно вслушиваясь в бурчания академических всезнаек, хитрых червячков, выбравшихся к научному Олимпу. Все это у тебя – одна чушь, самообман и самоупоение. Вот я нолик, я ничего не могу. И вы не отнимете это мое счастье, если другое – недоступно. Этим буду гордиться. Зачем ерепениться и фанфаронствовать. Бросьте, Алексей Павлович. Встаньте рядом со мной на коленки и давайте чему-нибудь помолимся, чему – никакой разницы. Хоть моли вон в вашем шкафу. В этой комнатке она среди нас самая умная: жрет и гадит, кушает и зудит. Вот она не нолик, частичка зудящего вокруг мира. Не ищет божественных идолищ, не строит научных пирамид с погребальными камерами откровений, набитыми вздорными сокровищами знаний. Давайте, может, не будем дурить себя и других, уважаемый Алексей Павлович: вся ваша обозревательская газетная суета – танец шамана, не больше. Как вам в шаманах, служится-дружится.