Письма в Древний Китай - Герберт Розендорфер

Так я и живу здесь, не выполняя обрядов и не следуя нашим заповедям, точно варвар, лишь в душе сохраняя верность долгу и добродетели. «Когда другие люди (большеносые, добавлю я) мне рады, рад и я. Когда же другие не рады мне, то есть ведь еще я сам, чтобы не оставить себя без радости», — сказано в книге «Чунь цю»[51].

Говорить о долге и добродетели с госпожой Кай-кун бессмысленно. Дело не в ее нравственности — даже если понимать это буквально, — а в том, что она живет, стремясь лишь во всем угодить себе, что, как я уже рассказывал, слишком вредит здоровью. Если человек утрачивает взаимосвязь с окружающим миром и вместо того, чтобы со всей почтительностью взяться за изучение и восстановление извечного мирового порядка, пытается навязать ему свою волю, — такого человека всегда будет одолевать недовольство. Впрочем, к чему я все это говорю? Пусть живет, как хочет: ведь она женщина и к тому же очень красива. Господин Юй Гэнь тоже не поймет меня, если я заговорю с ним об этом. Он прекрасно разбирается в лесоводстве и высказывает очень глубокие мысли о своем государстве и его порядке, но древние ритуалы ему совершенно чужды. Он как-то сказал, что знает всего один ритуал, который зато тщательно соблюдает: быть живым и здоровым. Только господин Ши-ми (а возможно, и господин судья Мэй Ло, с которым я пока знаком слишком мало) способен беседовать на такие темы. Несколько дней назад я снова навестил его: у него собиралась Небесная Четверица. (Я слушаю их и не могу наслушаться. В этот раз они играли две пьесы божественного Мо-цао. Господин Ши-ми обещал в ближайшее время пригласить меня на публичное музицирование, при котором музыка исполняется целым оркестром. Правда, он, к сожалению, не забыл о своей старой затее — а я-то надеялся! — и вновь попросил меня дать ему компас времени. Он хочет отправиться в путешествие сразу же, как только уедет его достопочтенная вдовая госпожа матушка. Ему не хотелось бы, чтобы она излишне переживала за него.) После того как три его друга-музыканта ушли, мы с ним еще долго сидели, принеся в жертву несколько Да Ви-доу. В этот раз мы говорили о религии.

Речь о ней зашла, когда я рассказал господину Ши-ми об одном наблюдении, сделанном мною уже давно: с одной стороны, большеносые не решаются брать еду руками и вообще испытывают отвращение перед самыми неожиданными вещами, с другой же — они постоянно дотрагиваются друг до друга. При приветствии (даже если встретились мужчина и женщина, и даже — я не лгу! — если встретились начальник и подчиненный) один хватает другого за руку и долго мнет и трясет ее, так что содрогается почти все тело. Очень часто они бьют друг друга по плечу, но самое неприятное (причем такое бывает тоже достаточно часто) — это когда один из большеносых слюнявит лицо другого. У нас, сказал я, даже супруги не берут ничего друг у друга прямо из рук. Если один хочет что-то передать другому, он кладет это в корзинку и передает корзинку. Когда нет корзинки, он кладет это просто на циновку. Вообще супруги, добавил я, перестают хранить свои платья в разных сундуках, лишь когда обоим исполняется семьдесят лет.

Что же делать, ответил господин Ши-ми, у нас другие обычаи. Не буду пересказывать тебе всего нашего разговора, а сообщу лишь вкратце, что именно мне удалось узнать в тот день.

У большеносых не просто другие обычаи: у них вообще нет обычаев. Я не хочу этим сказать, что им на все наплевать, что они не знают ни нравственности, ни традиций (это — тема иного разговора); просто у них почти нет обычаев, которые были бы обязательны для всех. Лишь в вещах маловажных у них остались еще следы древних ритуалов. Что они должны означать, я так и не понял. Наблюдать их я мог, между прочим, в те несколько дней, когда достопочтенная вдовая матушка господина Ши-ми жила в нашем доме и позволяла мне задавать ей вопросы. Так, она объяснила, что нехорошо проходить под лестницей, оставлять открытыми ножницы, класть шляпу на стол или башмаки — на постель. Тринадцатый день месяца большеносых (с фазами Луны он никак не связан) считается неудачным; не столь неудачным, но тоже неблагоприятным считается и пятый день Не Дэ-ляо (последний перед двумя днями отдыха). Если же этот день случайно совпадет с тринадцатым днем месяца, то многие большеносые предпочтут вообще не выходить из дома. Когда кто-то чихает, ему говорят: «Будь здоров!» — почему, непонятно; на могилы предков они кладут только цветы и больше ничего. При этом цветы приносятся в жертву почти всегда только родителям, ибо могил своих бабушек и дедушек они не знают, что же касается прадедов и прабабок, то чаще всего никто не помнит даже, как их звали.

Таковы, очевидно — пусть даже что-то и осталось мне неизвестным, — все ритуалы большеносых, на которых зиждется порядок в их мире. Ясно, что одних закрытых ножниц все же недостаточно, чтобы восстановить миропорядок, научить родителей любить своих детей, сохранить правила вежливости, укрепить науку, найти неподкупных министров и добиться всеобщего благосостояния. Надо сказать, впрочем, что этим ритуалам следуют не все: так, у госпожи Кай-кун я увидел однажды открытые ножницы и сказал ей об этом. В ответ она рассмеялась и вспомнила: ах да, ее мама тоже так говорила. Похоже, что этих и без того немногочисленных ритуалов придерживаются теперь только старые люди, молодежь же их совершенно забыла.

То, что повозки Ma-шин останавливаются на перекрестках, когда на столбе перед ними зажигается красный светильник, и едут дальше, когда зажжется зеленый, — не ритуал, а государственный, то есть произвольно принятый закон. Это мне объяснил господин судья Мэй Ло. Вообще следует признать, что обычаи и добродетель пришли здесь в упадок в такой же мере, в какой все эти писаные законы, число коих неизмеримо, набрали силу. Так у большеносых оказались разделены добродетель и закон, а это значит, что и сами понятия «закона» и «добродетели» утратили для них свою естественную взаимосвязь. Нарушение закона больше не воспринимается как утрата добродетели, поэтому государство вынуждено прибегать к наказанию. Увещевания уже не помогают. Нравственность еще известна большеносым как понятие, но они ее целиком связывают с религией и не считают мерилом общественной жизни. Вообще нравственность и религия сохранили у них лишь поэтическое значение. Желающие могут восхищаться ими, однако основой жизни они больше не служат. Понять, что подобное государство не может не впасть в хаос и что разум ценится здесь не более, чем лишний бант на парадном платье, нам с тобой легко и без комментариев.

Религия же у них, вообще говоря, странная. В ней много суеверия, и кое в чем она сходна с буддизмом. Большеносые верят, что однажды (они называют даже точное время: это было примерно в те годы, когда у нас династия Восточная Хань сменила Западную) на землю спустился бог. Этот бог прожил среди людей тридцать три года, а потом был ими казнен. Очень странное представление. После этого он воскрес и поднялся на небо, где разделился на трех богов. Он взял с собой на небо и мать, вместо себя же оставил наместника, назначив его первосвященником. Возможно, я передаю эту историю не совсем точно, потому что, во-первых, так до конца и не понял ее смысла, во-вторых же, как оказалось, и сами большеносые рассказывают ее по-разному, отчего у них даже бывают — или были — великие споры.