Счастье возможно - Олег Зайончковский

– Палыч, приехали! – кричу я. – Ищи сверток!

– Вижу, не ори, – бурчит он.

На самом деле ничего он не видел, иначе не ехал бы в третьем ряду от обочины. Пугая попутных, дремавших за рулем водителей, мы режем вправо через две полосы и тормозим так резко, что Фил, дрыхнувший на заднем сиденье, кубарем скатывается на пол.

Вот и настал момент истины для Гелендвагена. Нашему немцу пришла пора доказать, что он настоящий внедорожник, что большие колеса и целая конармия под капотом нужны ему не только для форса. И немец уверенно отвечает: «Нихт проблем! Только объясняйт мне, пожалюйст, куда ми ехат?» Нет, он не страшится испытаний – он джип, он силен и прочен, и лучшие инженеры готовили его к преодолению бездорожья. Но Гелендваген слегка недоумевает: зачем было нам с приличного автобана сворачивать на эту условно-проезжую, пыльную тропу в земле, жилисто-перекрученную и ссохшуюся, будто старый анатомический препарат. Бог знает, куда ведет эта тропа. Слышал Гелендваген, что у русских она зовется проселочной дорогой, но нам-то что до нее за дело? – нам, обитателям мегаполиса и почти европейцам. Или мы решили повеселиться, устроить, как это сказать… покатушки? Если так – ну тогда он понимайт.

– Держитесь, братцы, сейчас попрыгаем! – возбужденно предупреждает наш драйвер.

Гелендваген взрыкивает могучим дизелем и отважно пускается по волнам российского внедорожья. Его широкие шины мнут свежие сырые коровьи лепешки и кладут свой четкий след поверх отпечатков копыт и тракторной «елочки». Подвески без стуков и скрипа уверенно отрабатывают многочисленные кочки и рытвины. И между прочим, никаких прыжков: jeep – это вам не колхозный «козлик»!

У Гелендвагена больше нет вопросов, но они есть у Фила. Он перебегает сзади от окна к окну, то и дело приседая на подобранный хвостик, и взволнованно поскуливает. Успокойся, приятель! Не думаешь же ты в самом деле, что мы с Дмитрием Павловичем решили устроить покатушки на старости лет. Просто… Просто мы едем на рыбалку. Выпить водочки, подышать речными туманами и покормить комаров. Тоже отчасти экстрим, но все-таки больше соответствующий нашему возрасту. Тебя же, мой друг, ожидают собственные развлечения: ты сможешь вволю набегаться, изваляться в навозе и, если повезет, поймаешь водяную крысу.

Проселок тянется вдоль высокого берега речки, то приближаясь к нему, то отдаляясь.

– Где же съезд? – беспокоится Дмитрий Павлович.

– Будет, – обещаю я твердо.

Но, по правде сказать, я блефую, потому что мест этих толком уже и не помню. Я бывал здесь когда-то, но так давно… Воспоминания всплывают в моем мозгу, как обрывки сновидений, которым нет надлежащей веры… Впрочем… ну как же! Вот же он, съезд!

– Палыч! – вскрикиваю я обрадованно.

– Вижу… – отвечает он, хмурясь.

Дмитрий Павлович хмурится оттого, что съезд ему кажется слишком крутым. А чего он, собственно, хотел? В природе, знаете ли, без удобств… Словно конь над рекою, Гелендваген застыл перед спуском, больше похожим на обрыв… Ну же, смелей!.. Стрельнул из-под шины камушек и покатился вниз. Вслед за ним, сосредоточенно сопя и поскальзываясь то одним колесом, то другим, осторожно спускается Гелендваген.

Вот и славно, а вы боялись! Посмотрите, какой чудный зеленый бережок – просто райское местечко. Правда, гуляя по травке, тут надо поглядывать под ноги, не то… Ах! – ну вот, я же предупреждал… Оттирая кроссовку, испачканную в навозе, Дмитрий Павлович ворчит что-то про противопехотные мины.

– А ты как думал! – отвечаю я с усмешкой. – Здесь тебе не парк культуры.

Сейчас я чувствую, и не без удовольствия, свое превосходство над ним, исконным горожанином. И как не чувствовать – это же мои места, с детства памятные… Ой! – вот и сам вляпался…

Что ж! Главное на природе – не терять бодрости духа. После непродолжительных блужданий по берегу я нахожу относительно чистое место, и мы приступаем к обустройству нашего стойбища. Мы – это мы с Филом, Дмитрий же Павлович и рад бы нам пособить, да не может, потому что поглощен войной со слепнями. Он лупит себя то по шее, то по лбу, то по ногам пониже шорт. Со стороны кажется, что человек танцует «цыганочку», и чем дольше он пляшет, тем больше слетается к нему слепней, привлеченных не столько голодом, сколько любопытством.

Но постепенно наша берет, и мы, несмотря на противодействие вражеской авиации, закрепляемся на береговом плацдарме. Поставлена палатка, в зенит постреливает костерок, а члены наши, в качестве пассивной защиты, покрыты мазью, способной отпугнуть даже крупного хищника.

Выпито по сто пятьдесят.

Поначалу, окинув глазом нашу стоянку, невнимательный наблюдатель мог бы решить, что мы просто компания горожан, банальным образом выбравшаяся на пикник. Но только невнимательный. В отличие от любителей пикников, выезжающих на природу, чтобы лишь выпить-закусить, мы прибыли сюда с серьезными намерениями. На это указывают хотя бы наличие у нас палатки и отсутствие женщин. И еще – странные манипуляции, которыми последние полчаса занят Дмитрий Павлович. Приглядевшись, можно догадаться, что он собирает из привезенных деталей американские удочки. Он уже несколько раз сам себя поймал на крючок, но в целом дело у него спорится, так что работы ему осталось еще минут на сорок, не больше. Конечно, быстрее и проще было бы пойти в ближние кусты и срезать там два подходящих удилища, но тогда зачем прогресс и техническое развитие?

Но вот другое достижение прогресса нам точно не пригодилось. Я имею в виду зачем-то купленный Дмитрием Павловичем американский же электронасос для надувания резиновой лодки. Дело в том, что насос и моя старушка-лодка, приобретенная еще отцом моим на давней-предавней распродаже армейского имущества, никак между собой не стыкуются. В лице этих двух изделий встретились не только две разные системы, но два далеких друг от друга технологических поколения. Однако беды тут нет, потому что для накачивания лодки имеется штатный ручной мех, похожий на голенище сапога, каким некогда раздували самовары. Шланг пропущен меж сомкнутых ляжек, в которые уперт собственно мех. Клапан лодки издает громкий непристойный звук; я качаю, и капли трудового здорового пота стекают с моего носа.

Наконец наше плавательное средство и средства уженья приведены в рабочее состояние. Теперь даже на самый поверхностный взгляд очевидно, что мы с Дмитрием Павловичем собираемся приобщиться к одному из древнейших человеческих искусств, а именно к рыбной ловле. Разумеется, ни я, ни мой компаньон не питаем иллюзий, что дело это простое. Потому-то и запасся Дмитрий Павлович американскими удочками, электронасосом и банкой каких-то отвратительных гусениц, очень дорогих, про которых в рекламе сказано, что рыбы от них без ума. Я, правда, не представляю себе, как буду есть рыбу, которая ест такую гадость, – самая мысль о том, чтобы взять эту гусеницу в руки и нанизать ее на крючок, приводит меня в содрогание.

Впрочем, и здесь на выручку мне приходит память, а может быть, даже не память, а какой-то инстинкт или атавистическое наитие. Я беру в руки палку и рою в кустах, где земля более сырая. В течение какой-нибудь четверти часа я добываю десяток замечательных, жирных, глянцевито-влажных, аппетитных дождевых червей. Это будет моя наживка, а Дмитрий Павлович, если ему не противно, пусть ловит на своих поганых гусениц.