Мэр Кэстербриджа - Томас Гарди

— Пришел мэр, — доложила она.

Люсетта, полулежа, мечтательно разглядывала свои пальцы. Она ответила не сразу, и горничная повторила свои слова, добавив:

— И он говорит, что времени у него мало.

— Вот как! Ну, так скажите ему, что у меня болит голова и лучше мне не задерживать его сегодня.

Горничная ушла передать гостю ее слова, и Люсетта услышала, как захлопнулась дверь.

Люсетта приехала в Кэстербридж, чтобы подогреть чувства, которые питал к ней Хенчард. И подогрела их, но уже не радовалась своему успеху.

Теперь она не думала, как утром, что Элизабет-Джейн ей мешает, и не чувствовала острой необходимости отделаться от девушки, чтобы привлечь к себе ее отчима. Когда Элизабет-Джейн вернулась, не ведая в простоте души о том, что события приняли иной оборот, Люсетта подошла к ней и проговорила совершенно искренне:

— Как я рада, что вы вернулись. Вы будете жить у меня долго, ведь правда?

Элизабет в роли сторожевой собаки, которая должна отпугивать собственного отца, — вот так новость! И Люсетте это было даже приятно. Все эти дни Хенчард пренебрегал ею, несмотря на то, что тяжко скомпрометировал ее когда-то. Самое меньшее, что он должен был сделать, когда стал свободным, а она разбогатела, это горячо и быстро откликнуться на ее приглашение.

Волна ее чувств вздымалась, падала, дробилась на мелкие волны, и все это было так неожиданно, что ее обуяли пугающие предчувствия. Вот как прошел для Люсетты этот день.

Бедная Элизабет-Джейн, она и не подозревала о том, что ее несчастливая звезда уже заморозила еще не расцветшее влечение к ней Дональда Фарфрэ, и обрадовалась предложению Люсетты остаться у нее надолго.

Ведь в доме Люсетты она не только нашла приют: отсюда она могла смотреть на рыночную площадь, которая интересовала ее не меньше, чем Люсетту. «Перекресток» — так здесь называли это место — напоминал традиционные «улицы» и «площади» на сцене, где все, что происходит на них, неизменно влияет на жизнь людей, обитающих по соседству. Фермеры, купцы, торговцы молочными продуктами, знахари, разносчики сходились сюда еженедельно по субботам, а к вечеру расходились. Здесь была точка пересечения всех орбит.

Обе приятельницы жили теперь не от одного дня до другого, а от субботы до субботы. Если же говорить о жизни чувств, то в промежутках между субботами они не жили вовсе. Куда бы они ни ходили в другие дни недели, в базарный день они обязательно сидели дома. Обе смотрели в окно, украдкой бросая взгляды на плечи и голову Фарфрэ. Лицо его они видели редко, так как он избегал смотреть в их сторону — то ли от застенчивости, то ли из боязни отвлечься от дел.

Так они жили, пока однажды утром базарный день не принес новой сенсации. Элизабет и ее хозяйка сидели за первым завтраком, когда на имя Люсетты пришла посылка из Лондона с двумя платьями. Люсетта вызвала Элизабет-Джейн из-за стола, и девушка, войдя в спальню подруги, увидела оба платья, разостланные на постели, — одно темно-вишневое, другое — более светлое; на обшлагах рукавов лежало по перчатке, у воротников — по шляпе, поперек перчаток были положены зонтики, а Люсетта стояла возле этого подобия женских фигур в созерцательной позе.

— Не стоит так долго раздумывать, — сказала Элизабет, заметив, как сосредоточилась Люсетта, стараясь ответить себе на вопрос, которое из двух платьев будет ей больше к лицу.

— Но выбирать новые наряды так трудно, — сказала Люсетта. — Или ты будешь этой особой, — и она показала пальцем на одно платье, — или ты будешь той, — и она показала на другое, — ничуть не похожей на первую; и это — в течение всей будущей весны, причем одна из этих особ — какая неизвестно — может оказаться очень непривлекательной.

В конце концов было решено, что мисс Темплмэн сделается темно-вишневой особой, а там будь что будет. Платье было признано во всех отношениях превосходным, и, надев его, Люсетта перешла в комнату с окнами на улицу, а Элизабет последовала за ней.

Утро было исключительно ясное для конца зимы. Солнце так ярко освещало мостовую и дома на той стороне улицы, что отраженный ими свет заливал комнаты Люсетты. Внезапно раздался стук колес; на потолке, озаренном этим ровным светом, заплясали фантастические вереницы вращающихся светлых кругов, и обе приятельницы повернулись к окну. Какой-то диковинный экипаж остановился прямо против дома, словно его здесь выставили для обозрения.

То было недавно изобретенное сельскохозяйственное орудие — конная рядовая сеялка, которая в этом своем усовершенствованном виде была пока неизвестна на юге Англии, где все еще, как во времена Гептархии, сеяли при помощи древнего лукошка. Ее появление на хлебном рынке произвело такую же сенсацию, какую мог бы произвести летательный аппарат на Чаринг-Кроссе. Фермеры столпились вокруг сеялки, женщины норовили подойти к ней поближе, дети залезали под нее и в нее. Машина была окрашена в яркие — зеленые, желтые и красные — тона и казалась каким-то гигантским гибридом шершня, кузнечика и креветки. Можно было бы также сравнить ее с фортепьяно, лишенным передней стенки. Люсетте пришло в голову именно это сравнение.

— Что-то вроде сельскохозяйственного фортепьяно, — сказала она.

— Эта машина что-то делает с пшеницей, — проговорила Элизабет.

— Интересно, кому это вздумалось привезти ее сюда? Обе подумали, что этот новатор, наверное, не кто иной, как

Дональд Фарфрэ: хоть он и не фермер, а все-таки тесно связан с сельским хозяйством. Как бы откликаясь на их мысли, он в эту минуту сам появился на сцене, бросил взгляд на машину и принялся ее осматривать с таким видом, словно ее устройство было ему хорошо знакомо. При виде его наши наблюдательницы вздрогнули, а Элизабет отошла от окна в глубь комнаты и стала там, словно поглощенная созерцанием стенной обшивки. Она едва ли сознавала, что делает, пока Люсетта, возбужденная стечением двух обстоятельств — своим новым нарядом и появлением Фарфрэ, не проговорила:

— Пойдемте посмотрим на эту машину, чем бы она там ни была.

Элизабет-Джейн вмиг надела шляпу и шаль и вместе с Люсеттой вышла из дому. Среди столпившихся земледельцев одна лишь Люсетта казалась настоящей владелицей новой сеялки, потому что она одна соперничала с нею в яркости красок.

Приятельницы с любопытством осматривали сеялку — ряды вложенных одна в другую трубок с широкими раструбами и небольшие совки, похожие на вращающиеся ложечки для соли; совки эти бросают зерно в раструбы, и, ссыпавшись по трубкам, оно падает на землю. Но вот кто-то проговорил:

— Доброе утро, Элизабет-Джейн. Девушка подняла глаза и увидела отчима.

Он поздоровался с нею довольно сухим и резким тоном, и она так смутилась, что, утратив свое обычное спокойствие, нерешительно пролепетала первые пришедшие ей в голову слова:

— Это та дама, у которой я живу, отец… мисс Темплмэн. Хенчард снял и широким жестом опустил шляпу, коснувшись ею своих колен. Мисс Темплмэн поклонилась.