По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России - Михал Гедройц

В классе я столкнулся со Збышеком Михалом. Мой друг Брунглевич называл Михала «горой мускулов». Этот юный Самсон пользовался уважением, и я был польщен, когда он предложил вместе сидеть за партой. Это оказалось удачное сочетание. Под крылышком Михала я нашел безопасную нишу, где мог спокойно заниматься тем, чем мне нравилось заниматься — учебой. Раз или два мне удалось оказаться ему полезным на этом фронте.

Скоро я узнал, как глубоко уходит корнями в историю наш уголок Святой земли. Руины библейского города Ашкалона были совсем близко от нас. Однако преподаватели предпочитали подчеркивать связи с польской культурой. Мы жили в тени великого поэта-романтика Юлиуша Словацкого. Путешествуя по Ближнему Востоку, свои самые трогательные стихи он написал в Эль-Арише, в трех станциях от нашей Эль-Майдал. Наше воображение особо увлекала поэма «Отец зачумленных», в которой на глазах у араба — отца семейства погибает от чумы вся его семья. Я не сомневаюсь, что эхо наших собственных переживаний в этой поэме затрагивало нас глубже, чем мы могли себе вообразить.

Другая «польская» ассоциация — Наполеон, герой для поляков вообще и для меня в особенности, поскольку Гедройцы служили на его стороне. Наш учитель истории показал нам знаменитую картину, на которой Наполеон посещает своих раненых в Яффе — недалеко от нас, рядом с Тель-Авивом.

Церковная жизнь была официальной и строго обязательной. Нам повезло с нашим главным капелланом, иезуитом отцом Лоренцем. Это был умный человек, явно получавший удовольствие от столкновений с теми из нас, кто считал модным исповедовать агностицизм. Утвердившись к этому моменту в своих сомнениях, я не ощущал потребности вступать в более тесный контакт с капелланом. В начале 1950-х годов я решил восполнить этот пробел и приехал к отцу Лоренцу в церковь Il Gesú в Риме, где он был настоятелем. Но его не было в городе, и больше я его так и не видел.

Нонконформизм не ограничивался сферой духовной жизни. Молодые люди, прошедшие школу выживания, прекрасно умели перехитрить своих угнетателей. До искушения перехитрить военное командование было недалеко. Атмосфера в школе оставалась взрывоопасной, требовалось тактично сдерживать молодежь, не натягивая поводья. Лучше всего это можно показать на примере событий 1 апреля 1944 года. У поляков Prima Aprilis (первое апреля) имеет давнюю традицию, похожую на английскую традицию varsity rag,[46] но более буйную. В этот день вся школа стихийно не явилась на уроки. Пятьсот буйных юнцов высыпали в дюны под аккомпанемент похабных песен. Их целью был пляж Ашкалона, где они планировали провести день. Начальство отложило свой гнев до вечера, когда их обгоревшие от солнца подопечные, усталые и довольные, начали потихоньку двигаться обратно, мечтая принять душ и отдохнуть. Тогда и последовала сдержанная реакция: нам объявили ночное учение, которое должно было состояться немедленно и на тех же самых дюнах Ашкалона. Шесть рот в полной амуниции прошли строем перед главнокомандующим, и тогда он объявил, что приказ — это его первоапрельская шутка. Под троекратное громогласное ура в честь офицеров парад был распущен. Так установилась новая связь, и ежегодная первоапрельская традиция так и состояла из двух частей.

Курение официально не приветствовалось, его не более чем терпели, и то только на дальних площадках, облюбованных курильщиками. Одним из таких уголков было безлюдное место за уборными. Там соблюдался странный ритуал, истоки которого можно найти в советских трудовых лагерях. Он назывался «сорок». Любой, у кого нет сигареты, мог подойти к курящему и сказать магическое слово. Тогда для курящего было делом чести отдать попросившему чуть меньше половины своей сигареты (около сорока процентов). Нарушивших правила «сорока» изгоняли из сообщества курильщиков — а это было наказание хуже смерти.

Тщательно поддерживаемое равновесие нарушалось нечасто. Один такой инцидент до сих пор сохранился в коллективной памяти школы. Он связан с небезупречной академической биографией кадета Сойки, щуплого парнишки, извечного бунтаря. Учитель английского языка — гражданский, из Иерусалима — сообщил Сойке, что тот не сможет перейти в следующий класс, если только его успеваемость радикально не изменится. Реакция была действительно радикальной. Сойка, будучи часовым, подкрался к открытому окну своего мучителя и выпустил патрон калибра.303 куда-то в темный потолок. На следующее утро учитель подал заявление об уходе, а Сойку арестовали. Это дало ему время придумать свою версию защиты: что он реагировал на какого-то неизвестного нарушителя, замеченного им в спальной зоне, и что, стреляя холостым (что, по моим источникам, не соответствовало истине), он проявил похвальное самообладание. Заточение Сойки продолжалось дольше, чем обычно, но его не исключили. Он был симпатичный парень и отличный форвард в футбольной команде.

Необходимо было поддерживать правопорядок, и наша тюрьма не пустовала. Обычно обитателями камеры были кадеты, попавшие туда на короткий срок за самоволку, навещавшие своих возлюбленных барышень в Назарете. Изредка под замок сажали любителя азартных игр, чтобы он одумался. Начальство мирилось с любовью подрастающей интеллигенции к бриджу, но не готово было терпеть покер на деньги. Из серьезных проступков я слышал только о двух случаях подозрения в воровстве. Но был один трагический случай: изнасилование местной арабской девушки. Совершившего этот проступок вызвали на допрос, и мы больше никогда его не видели. Насколько я понимаю, отец жертвы согласился на компенсацию. Это был единственный возмутительный случай криминальных действий сексуального характера, что, конечно, на один больше допустимого.

Ни в шестой роте, ни впоследствии в пятой я не сталкивался с проявлениями гомосексуализма. Мы прекрасно знали, что это существует — еще в тегеранские времена местные мужчины обращали на нас свое внимание. Подозреваю, что эти случаи только укрепили подчеркнуто гетеросексуальный настрой, который преобладал в школе. В то же время к гомосексуализму относились спокойно и толерантно. Знакомые с уличными нравами польские депортированные 1940-х предвосхитили XXI век. Тем временем все мои восемнадцатилетние друзья активно ухлестывали за противоположным полом. Я еще не был готов состязаться с ними. Но я с удовольствием принимал участие в коллективных развлечениях, доступных в нашем лагере и за его пределами и сопоставимых с нашими мизерными деньгами.

Пьянство как вариант не рассматривалось: все, что мы могли себе позволить, — изредка пиво или полбутылки дешевого кипрского вина. Настоящие попойки начинались только после выпуска (матуры). Командующий и штабные их тактично не замечали. С другой стороны, транспорт был доступен без проблем: армейские машины колесили по Ближнему Востоку, что делало Назарет, Тель-Авив и Иерусалим легко достижимыми. Мы ездили в большие города за доступными развлечениями и на пляжи — за девушками. Мы предпочитали пляжи NAAFI:[47] их посещал цвет союзнических войск, и цены в ресторанах были умеренными. Нашими любимыми местами были армейские клубы на побережье Газы, Ашкалона и Тивериады (рядом с Назаретом).