Наследство - Вигдис Йорт

Смысла сказанного дочь не поняла, она тогда ничего не поняла, но пришла в отчаяние: ясно же, отец вовсе не считает, что она добилась успеха, как раз наоборот, ему не нравится «то, чем девочка занимается». Дочь поняла, что кому-то из родителей спектакль не понравился, один из родителей считает, будто она поставила спектакль, больше подходящий для ночного клуба, и что ее отцу за нее неловко. Возможно, поставленный ею спектакль вообще никому не понравился, пусть в конце все зрители и хлопали. Может, спектакль оказался непристойным, девочке казалось, будто ее ждет скандал. Наверняка отец имел в виду самый первый акт, в котором девочки в возрасте от девяти до одиннадцати лет выбежали на сцену, одетые в красные боа и черные шелковые юбки, – старшая дочь шила их по ночам. Двенадцать девочек по очереди, слева направо, принялись сбрасывать юбки и остались в черных лосинах, а на лосинах у каждой из девочек было нашито по одной букве – эти буквы старшая дочь тоже нашивала по ночам. Вместе буквы складывались в слово: «Welcome».

Мы что, в ночной клуб пришли?

Бедный отец.

Когда старшей дочери исполнилось семь, отец перестал ее трогать, перестал к ней прикасаться, никогда не брал за руку, как Астрид, – ее-то он водил за ручку, когда они вместе гуляли по лесу, она сама рассказывала. Старшую дочь он больше никогда не обнимал и приласкать не старался. Старшая дочь взрослела, становилась все более странной и непредсказуемой, а отцовские страхи крепли. Возможно, отец надеялся, что из-за странностей его старшую дочь вообще перестанут воспринимать всерьез. Сам он все бросить не мог, не мог сбежать от семьи. Если он сбежит и разведется, его жена расскажет всему миру о своих подозрениях и уничтожит его, своего мужа, на это она, в остальном безвластная, была способна.

А позже случилось то, чего он боялся. История выплыла наружу. Как ему вести себя?

На мгновение он согласился сознаться, облегчить душу, но мать вовремя поняла, чем это грозит ей самой, и заткнула ему рот. Отцу пришлось все отрицать, и во время кризиса, и после него, день за днем, год за годом, и за отрицание пришлось заплатить. За отрицание пришлось заплатить не только отношениями со старшей дочерью, но и грызущим чувством вины, а еще самоуважением. Шумный и властный, он вызывал к себе уважение, но постепенно, с годами, перестал сам себя уважать, он был далеко не глупцом, и совесть у него присутствовала, поэтому мучился неизбывным чувством вины за содеянное и за то, как поступил, когда об этом узнали. Единственное, что отец мог сделать для старшей дочери и для своего единственного сына, своего первенца, которому в детстве отказывал в признании, который, возможно, помнил, что случилось с сестрой, и которого отец поэтому боялся, было выделить им доли, равные тем, что получили двое младших дочерей. И окружающие, те, до кого, возможно, дошли слухи о том, что не все ладно в квартире по адресу Скаус-вей, двадцать два, тоже успокоятся, увидев, что никого из детей не обделили.

Начало составленной отцом описи приходится на восьмидесятые, а закончил ее отец в девяносто седьмом: старшая дочь разорвала отношения, старший сын отдалился, зато младшие стали ближе, так что опись утратила всякий смысл. Младшие дочери праздновали с родителями дни рождения, проводили вместе с ними отпуск, часто приводили к ним в гости внуков, а тем требовалось оплатить курсы иностранных языков или обучение за рубежом, им нужно было то одно, то другое, и мать потихоньку забирала бразды правления в свои руки, потому что отец старел и забывал записывать суммы, как крупные, так и незначительные. Вместо этого он составил завещание, по которому всем детям полагались равные доли. Выглядело вполне пристойно. Завещание, где говорилось, что, когда один из родителей умрет, дом на Бротевейен следует продать, а дети получали вырученную сумму в равных долях. Вот только с дачами на Валэре он промахнулся.

По крайней мере, на бумаге он никого из детей не обделил, ему хотелось уверенности, и он написал завещание. Матери он не доверял – вдова временно распоряжается имуществом супругов, а отец подозревал, что она не захочет делить наследство поровну, мать подвержена перепадам настроения, и совесть ее уже давно не мучает, ее страхи развеялись, зато крепла обида на старшую дочь за то, что она прекратила общаться с родственниками. Мать, скорее всего, захочет одарить тех, кто был милым и заботливым, да и даже если она поделит наследство поровну, выглядеть это будет как ее собственная воля, а не его. Если же они с матерью умрут одновременно, например погибнут в авиакатастрофе, в этом случае закон о наледстве тоже предполагает, что дети получают равные доли, однако в этом случае за справедливость отвечает закон о наследстве, а не отец, и тогда дачи на Валэре Астрид и Осе не достанутся. И отец задумал написать завещание и сформулировать его так, как будто он и впрямь желает поделить все поровну.

Возможно, после этого отец уже никогда не был счастлив. Возможно, до этого он тоже не бывал счастливым. Мне так хотелось бы знать, что произошло с ним в детстве – возможно, он надеялся, что я спрошу, но я не спросила, а теперь уже поздно.

В детстве я часто думала о сексе. Одна девочка из параллельного класса занималась сексом с мальчиком, я все поглядывала на девочку и предствляла себе это. Пятнадцатилетние, у кого уже появились парни, занимались с ними сексом, а я поглядывала на них и представляла себе это, как член входит в вагину, туда-сюда, пока пенис не освободится от семени. Я бы так не смогла, я бы не выдержала. Однажды на вечеринке я познакомилась с парнем, мы с ним целовались и обжимались на подобных же вечеринках, и Карен спросила, встречаемся ли мы. Наверное, да. А когда тебе пятнадцать и ты встречаешься с парнем, положено заниматься с ним сексом. Как-то в субботу родители этого парня уехали, он устраивал дома праздник, и я написала в дневнике: «Господи, пожалуйста, дай мне дожить до субботы». В субботу утром я написала: «Это случится сегодня вечером, то, чего я никогда не забуду, потому что первый раз не забывается. Странно думать об этом вот так, заранее, странно видеть эти слова и вдыхать запах ожидания. Оно пахнет неисписанной бумагой».

В субботу мы с Карен пошли на вечеринку, пили пиво, танцевали, и парень взял меня за руку и повел наверх, на второй этаж, в спальню. Мы разделись, как и полагается перед сексом, и парень лег на меня, но войти в меня не смог, эрекция не наступила, у нас ничего не вышло. Я вернулась домой ни с чем, я оказалась права, у меня ничего не получилось. Но дневник мне разочаровывать не хотелось, и я записала в нем выдуманную историю на двадцать пять страниц, почерпнув вдохновение в мужских порножурналах «Романтик» и «Криминал», прочитанных в лесу, и сдобрив все собственными фантазиями. Поздно вечером, спустя несколько дней, мать вошла ко мне в комнату и сказала, что отец исчез. Ушел в ночь. Мать прочла мой дневник, показала его отцу, и тот ушел, в отчаянии от прочитанного, разочарование выгнало его из дома прямо посреди ночи. Я готова была умереть от стыда и вины перед отцом. Потом он вернулся, в стельку пьяный, мать помогла ему разуться и подняться по лестнице, я выглядывала из-за двери и смотрела на моего пьяного, раздавленного отчаяньем отца. Мать вела его по ступенькам, а я, босиком, в одной ночной рубашке, стояла за дверью, окаменевшая от стыда за то, во что придуманная мной история превратила отца. Мать довела его до родительской спальни, но дверь осталась открытой, и я видела, как отец повалился на пол. «Как тяжело быть человеком», – заплакал он.