Пропущенный вызов - Мария Воронова

Мамаша была настроена решительно и добивала меня по полной программе, используя все ресурсы.

Под этим флагом ей удалось осуществить давнюю мечту и выгнать Веру из дома. Как же так, эта гадина, пытавшаяся погубить ее «сыночку» и, на минуточку, собственного единокровного брата, не имеет права дышать, а не то что жить в одной квартире с пострадавшими от нее!

Вера пошла к моей матери, но та тоже праведно негодовала и даже не дала ей ничего из денег, что я скопил, хотя я просил об этом.

Вера сняла двенадцатиметровую комнату в огромной коммуналке без ванной и стала бороться за меня.

Но все усилия оказались бесполезны. Я попал на волну свободы мысли. Граждане хотели знать, что имеют право быть такими, как хотят, без опаски, что за ними приедет черный воронок или психиатрическая бригада.

Отечественная психиатрия хотела, чтобы мировая общественность забыла о ее темном прошлом, когда шизофрениками объявлялись все инакомыслящие.

Как раз приняли пресловутый закон о психиатрической помощи, и мое дело стало превосходной иллюстрацией к тому, что будет, если его не соблюдать.

В общем, показательный процесс надо мной как нельзя лучше удовлетворял требованиям прогрессивной общественности.

Под улюлюканье Шишкина и сдержанное порицание со стороны бывших коллег меня быстро осудили на три года. Я знал, что будет срок, но надеялся на условный, так что колония общего режима стала сильным ударом.

По странной случайности стук открываемого Васей окна совпал с моим семяизвержением, я оказался неосторожен, а потом мы были так поглощены Васиным состоянием, что забыли принять меры.

Вера забеременела, а я ничем не мог помочь.

Она писала, что первый год будет полностью поглощена малышом, так что даже лучше, что я сижу и не буду видеть, какая она станет толстая и страшная, возможно даже потеряет несколько зубов. А когда сбросит вес, меня как раз выпустят.

Я делал вид, что смеюсь над этими шутками, но сердце было не на месте. Непонятно было, на что Вера станет жить. Детское пособие, декретные – тогда это были сущие копейки, при самом горячем желании на них не получалось протянуть.

И Вера решила бороться за свое имущество. У нее была доля в квартире, в прекрасной даче на Карельском перешейке, в конце концов она могла претендовать на драгоценности, которые отец в свое время дарил ее матери, на часть отцовской библиотеки и антикварной мебели.

Если делить по справедливости, Вера оказалась бы состоятельной женщиной, но она хотела только скромное жилье и скромную же сумму, которая позволила бы ей с малышом продержаться до моего возвращения.

Если бы моя мама отдала ей мою заначку! Если бы я сам не был таким идиотом и хранил заначку у Веры! Она могла бы взять адвоката, который вел бы все переговоры с мачехой, но увы…

При попытке начать деловой разговор мачеха сразу впадала в истерику, сама мысль, что придется делиться с негодяйкой, приводила ее в ужас. Ей казалось, раз Вера посмела причинить вред ее ненаглядному сыночку, то автоматически теряет право на все.

Мне больно писать о том, что случилось дальше, поэтому только факты.

Будучи на восьмом месяце беременности, Вера пришла к ней обсудить очередной вариант обмена и сказать, что, отчаявшись договориться по-хорошему, подала в суд на выделение доли.

Дома был Вася. В припадке умоисступления он убил мою невесту кухонным ножом.

Что делала мачеха, я до сих пор не знаю. Сразу ли она вызвала «Скорую» или подождала, пока надежды на спасение уже не осталось? Испугалась ли собственного сына или знала, что он не тронет родную мать?

Щелкнуло ли хоть что-то в этой голове, укорила ли она себя за то, что в присутствии сына проклинала Веру, вызвав такую бурю в его больном мозгу?

Ничего этого я не знаю.

С той же страстью, с какой раньше отстаивала нормальность сына, она принялась доказывать его душевную болезнь.

Если бы я был мстительным, то захотел бы, чтобы ей сунули под нос мое уголовное дело, в материалах которого Вася признавался нормальным адекватным гражданином, и отправили бы сыночка на зону.

Но я добрый человек с медицинским образованием и не держу на Васю зла. Он не виноват, что заболел, а близкие отказали ему в лечении из гордыни, из нежелания видеть реальность, как она есть.

Мне жаль, что ему пришлось пережить ад принудительного лечения, после которого он превратился в послушного зомби. Черт возьми, иногда мне даже мать его жаль!

Нет, я не держу на Васю зла, но каждый день страстно мечтаю вернуться в ту ночь и сделать так, чтобы мы с Верой не успели снять его с окна…

Надя оказалась сущим ангелом милосердия, а может быть, просто растерялась после смерти своей мамы, я никогда не спрашивал, какие мотивы подвигли ее поддерживать Васину мамашу, не исключено, что банальное корыстолюбие, но так или иначе, она не теряла с ней связи все время, пока Вася лежал в закрытой больничке, и потом, когда его перевели на общий режим, и особенно после выписки.

Васю выпустили через восемь лет после смерти Веры, мы с Надей к тому времени уже были любовниками, и она взахлеб рассказывала, какой он стал. «Голимый овощ», – припечатала она, думая, что меня порадует это обстоятельство.

Я только пожал плечами. Радоваться чужим несчастьям мне никогда не было свойственно. Что толку, что лечение окончательно разрушило Васину личность, Веру все равно не вернешь.

Бедняга заблудился где-то в сумерках своего сознания и опасности ни для кого больше не представлял. Даже если бы мамаша решила отменить ему поддерживающую дозу нейролептиков (наверняка возникали у нее такие мысли), расшевелить Васин мозг уже не представлялось возможным.

Впрочем, если она видела, что Вася сделал с Верой, может, и не думала лишать его таблеток. На камикадзе она никогда не была похожа.

Шло время, мать старела и задумалась, что станет с Васей после ее смерти. Призрак психоневрологического интерната назойливо замаячил перед глазами, и, чтобы не обрекать сына на эту страшную участь, мать договорилась с Надей, что та оформит опекунство над Васей. Взамен она подарила ей дачу на Карельском перешейке и обещала, что завещает свою долю квартиры.

С последним хитрая баба обманула, после ее смерти выяснилось: никаких распоряжений не сделала, видимо опасаясь, что Надя, став хозяйкой, мигом сдаст Васю в интернат.

На мой взгляд, дача стоимостью миллионов в десять, а то и больше – неплохое вознаграждение, но мысль, что шикарная квартира не достанется ей, приводит Надю в неистовство.

Бедная женщина не знает, что я могу купить ей такую квартиру, и у меня еще останется.

Надеюсь, после моей смерти она не узнает о том, что я был весьма богат.

Вот и все. История моя подошла к концу, а вместе с тем и жизнь. Что еще написать, коротая те немногие часы, что мне остались? Как я съездил на «Чернышевскую» и целый час катался по эскалатору, пытаясь снова поймать, украсть у вечности миг, когда впервые увидел Веру? За двадцать с лишним лет город сильно изменился, некоторые места стало просто не узнать, но здесь все осталось по-прежнему, а может быть, это я смотрел своими застывшими во времени глазами?