Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук

Эрго страдал только тогда, когда метался в страхе, подавляя в себе волка, когда уже не был человеком, историком со смешной фамилией, но еще не был зверем. Именно это причиняло ему адские муки. Болело все тело, каждая косточка и каждая мышца, а в придачу этот безумный ужас, в сравнении с которым смерть была бы подобна легкому прикосновению. Этого Эрго Сум выдержать не мог, и ничего удивительного тут нет. Поэтому он сразу же переставал судорожно цепляться за жизнь, немедленно отказывался от борьбы, уходил в глубь себя, на самое дно, и лежал там, тяжело дыша. Он не понимал, как получилось, что верх в нем взял волк. Эрго Сум бежал в парк, в заросли травы на склонах, на ночные садовые участки, на кладбищенские гряды, лишь бы подальше от людей и смрада их жилищ. И так быстро все сглаживалось в памяти, что на следующее утро он был не в состоянии сказать, где провел ночь.

Цвели каштаны, когда Эрго Сум поехал во Вроцлав в библиотеки и там узнал, что это классический случай вурдалакства. А пока он ходил по этому все еще невероятно разрушенному городу, то и дело поглядывал на свои ладони, не пробивается ли случайно на них седая щетина. Это вошло у него даже в привычку: когда он задумывался, утрачивал бдительность, когда забредал в тоннели воспоминаний о прошлом, вел воображаемые диалоги с врачами, психиатрами, знахарями и даже с тем мертвым человеком, которого съел, он машинально вытягивал вперед руки и возвращался в ту действительность, в которой они принадлежали ему, Эрго Суму, учителю гимназии из Новой Руды.

Так продолжалось все каникулы. На дворе стоял, должно быть, пятидесятый год, потому что лето было пасмурным и сырым. Травы росли высокие и сочные, кусты выпускали мощные побеги, было заметно, что влага идет на пользу растениям. Зато люди были недовольны и коротали время на верандах за игрой в девятку и питьем водки.

И тут пришло время июльского полнолуния, третьего по счету в вурдалачьей жизни Эрго Сума. Он тщательно к нему подготовился. В хозяйственном магазине купил веревку, заменил дверные замки и даже раздобыл — не дай Бог, чтобы кто-нибудь об этом узнал! — немного морфия. Все происходило, как в театре: тучи раздвинулись и показался висящий шар луны. Она поднималась над огородами, поначалу путаясь в ветвях плодовых деревьев, а потом вдруг рванулась в небо, и стало видно, как она устремляется вверх, завладевая всем миром. Эрго Сум спал, привязанный к стулу.

1. Я рассматриваю себя сзади. Вижу толстую складчатую кожу, которая покрывает мою спину. На ней растут редкие, одиночные черные волоски. Кожа на ощупь теплая, мягкая, чуточку шероховатая. Я удивляюсь, потому что впервые вижу себя со спины. Эта нечеловеческая кожа не вызывает у меня тем не менее ни отвращения, ни неприязни. Я просто смотрю и удивляюсь. Гораздо больше меня поражает то, что я обнаруживаю там пупок. Вот уж не думала, что он есть у меня и сзади. Я и предположить не могла, что у людей на спине бывают пупки. Задний как бы противоположность того, что на животе: передний проваливается внутрь, а тот вылезает наружу.

2. Я стою на мосту, на низком мосту, и погружаю руки в чистую воду.

Вижу свое отражение. В воде масса золотых рыбок, и я их ловлю. И чем больше я выуживаю, тем больше их становится.

Мы с Мартой сидели на деревянных ступеньках террасы. Р. заготовил настойку хрена на самогоне, и этим зельем я натирала ей руки.

Марта старая. Кожа на кистях у нее нежная и гладкая, вся в коричневых пятнышках. Ногти — белые, как будто безжизненные, словно она никогда не работала руками. Я нащупывала под кожей тонкие косточки, которые утолщались в суставах. Именно там у Марты болело, ревматизм — это мороз, поселившийся в теле. Вероятно, поэтому она все время мерзла, даже сейчас, когда начиналась жара. Марта неизменно носила одну и ту же кофту с длинными рукавами, а под ней еще серое платье. Воротничок платья весь обтрепался и вытерся на шее. У настойки был резкий и забористый запах. Он перебивал благоухание цветочной клумбы. Я втирала настой в Мартину кожу до тех пор, пока он не впитывался, пока не проникал в ее руки, растапливая своим теплом сковавший тело лед.

По дороге ехала телега с навозом. Мужчина шел рядом и смотрел на нас. На мгновение запах хрена смешался с душком навоза.

Потом мы пили чай, у которого был вкус всего, что нас окружало. Марта взглянула на мои волосы и спросила:

— Как это у тебя получается, что они так ровно подстрижены? Посмотри на мои.

И запустила пальцы в свои совершенно седые пряди. Они и в самом деле были неровные — сразу видно, что Марта стриглась сама. Наверное, прилаживалась между двумя зеркалами, когда постоянно путается левое с правым. Я встала и принесла машинку «Филипс», полученную Р. в подарок на Рождество. И показала, как ею пользоваться, установила лезвия и длину, на которую можно стричь. Блеклые глаза Mapты посматривали то на машинку, то на мою голову, и вдруг она заявила, что хочет постричься.

Ну что ж, хорошо. Я протянула шнур в прихожую и включила вилку в розетку. Установила лезвия. Марта двумя пальцами показала в воздухе пустое пространство — такой длины следовало оставить ей волосы. И тут же посыпались первые прядки, легкие, белые, как птичий пушок. Марта стряхивала их с кофты на пол. Когда я закончила, у нее на голове топорщился серебристый мягонький ежик. Мы обе поглаживали его рукой, взад-вперед. Марта внезапно залилась смехом, а я — шутки ради — всунула ей этот «Филипс» и подставила свою голову. Марта стригла вначале неуверенно, потом все смелее. Мои темные волосы падали рядом с ее светлыми. Когда же я захотела выбросить сметенные с террасы волосы, Марта сваляла их в светло-серый шарик и отправилась закапывать в цветник. Мы вернулись на наше место на крыльце и еще несколько раз потрогали друг у друга стриженые головы.

Солнце медленно исчезало с террасы. Каждая наступающая минута отличалась величиной тени на дощатом полу. Тень ползла и наконец добралась до наших спин и разделила наши тела на две половины — темную и светлую. А затем неощутимо и безболезненно поглотила нас.

Мы ходили с Мартой собирать полевую ромашку, чтобы потом сушить. Стояла жара, а Марта, как обычно, была в своей теплой кофте из серой шерсти. Мы срывали бело-желтые лучистые головки и бросали их в корзину. Марта говорила, что люди уподобляются земле, на которой живут. Хотят они того или нет. Знают об этом или нет.

Там, где почва легкая, песчаная, рождаются невысокие, щуплые люди со светлой и сухой кожей. На первый взгляд они вроде бы никакие, вяловатые, но на самом деле напористые, как песок, умеют так же крепко цепляться за жизнь, как сосны держаться в песке, на котором растут. Эти люди недоверчивы, они не верят в то, что другим кажется прочным и надежным. Они подвижны и вездесущи, не боятся далеких путешествий, поэтому часто эмигрируют в другие страны — умеют чувствовать себя хорошо во многих местах. Они столь же быстро привыкают к новому, как и забывают то, что с ними было. Недолго страдают из-за своих неудач, любовных разочарований и потерь. У них хороший нюх на будущее, они знают, что произойдет. Есть у них один недостаток — не держат слова, ведь все им кажется таким непрочным, таким непостоянным. Давший обещание уже не тот, кто его выполняет. У них рождается много детей, маленьких и светловолосых, как и они сами. Эти дети быстро взрослеют и без сожаления расстаются с родителями. Шлют потом поздравительные открытки к праздникам. Такие люди никогда не тоскуют, всегда для них важнее то, что только еще предстоит. То, что минуло, уходит, исчезает.