Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

Больший акцент на ученость ставился Гварино из Вероны[434], который был в 1429 г. вызван Николо д'Эсте в Феррару для воспитания его сына Леонелло, а начиная с 1436 г., когда его воспитанник был уже почти взрослым, стал в университете профессором красноречия и обучал там же двум древним языкам. Уже помимо Леонелло у него было много других учеников из разных краев, а в собственном доме — некоторое число отобранных им бедняков, которых он частично или полностью содержал; его вечера были посвящены занятиям с этими учениками. Это также была обитель строгой религиозности и нравственности: Гварино, как и Витторино, нисколько не трогало то, что большинство гуманистов этого столетия не снискали сколько-нибудь значительных похвал на этой стезе. Самое поразительное здесь то, каким образом Гварино, при всех тех обязанностях, что приходилось ему исполнять, умудрялся еще делать переводы с греческого и писать собственные труды.

Но и помимо этого, при большинстве дворов Италии воспитание детей правителей, по крайней мере отчасти или на протяжении отдельных лет, попадало в руки гуманистов, которые таким образом сделали еще один шаг в направлении придворной жизни. Писание трактатов о воспитании принцев, раньше относившееся исключительно к епархии теологов, как нечто само собой разумеющееся становится также их делом, так что Эней Сильвий, например, направил двум молодым немецким государям из дома Габсбургов[435] обстоятельные рассуждения на тему их дальнейшего образования, где, ясное дело, им обоим настойчиво рекомендовалось культивировать гуманизм в итальянском смысле. Верно, он знал, что напрасно переводит бумагу, и потому позаботился о том, чтобы эти сочинения разошлись по свету. Однако отношение гуманистов к правителям нуждается в особом рассмотрении.

Прежде всего заслуживают внимания те граждане, главным образом Флоренции, которые сделали из занятий антиковедением главную цель своей жизни и частью сами сделались великими учеными, частью же — великими дилетантами, поддерживавшими ученых. (Ср. с. 121 сл.) В самом деле, они приобрели столь ощутимое значение для переходного времени начала XV в., потому что именно на них гуманизм впервые воздействовал как неотъемлемый элемент повседневной жизни. Только следом за ними принялись всерьез заниматься тем же правители и папы.

Уже неоднократно у нас заходила речь о Николо Никколи и о Джанноццо Манетти. Веспасиано изображает нам Никколи (р. 625) как человека, который даже в окружении своем не терпел ничего такого, что могло бы нарушить его античное настроение. Прекрасный его облик в длинных одеждах, любезная речь, дом, полный чудных древностей, — все это производило своеобразнейшее впечатление. Он был во всем безмерно чистоплотен, особенно во время еды: здесь перед ним на белой как снег скатерти стояли античные сосуды и хрустальные бокалы[436]. Тот способ, каким он внушил интерес к своим занятиям одному охочему до развлечений флорентийцу[437], слишком очарователен, чтобы здесь об этом не рассказать.

Пьеро де'Пацци, сын одного видного купца, сам назначенный судьбой на ту же роль в обществе, обладавший привлекательной наружностью и целиком преданный мирским радостям, ни о чем на свете не помышлял столь мало, как о науке. Однажды, когда он проходил мимо дворца подеста[438], Никколи подозвал его к себе. Пьеро подошел на зов высокочтимого мужа, хотя прежде никогда с ним не разговаривал. Никколи его спросил, кто его отец. «Мессир Андреа де'Пацци», — был ответ. Следующий вопрос был о том, каковы его занятия. Пьеро ответил так, как имеют обыкновение отвечать молодые люди: «Живу в свое удовольствие, attendo a darmi buon tempo». Тогда Никколи сказал: «Сын такого отца, да еще наделенный такой внешностью, ты должен стыдиться, что не знаком с латинской премудростью, которая была бы тебе столь великим украшением. А если ты ее не познаешь, будешь никчемным человеком, и как только цвет твоей юности увянет, не будешь иметь никакого достоинства (virtu)». Когда Пьеро это услышал, он тут же согласился, что это правда, и ответил, что с радостью взялся бы за дело, если бы смог найти учителя. Никколи на это ответил: «Позволь об этом позаботиться мне». И действительно, он рекомендовал ему одного ученого человека по имени Понтано, учившего Пьеро и латинскому, и греческому языку; Пьеро поселил его у себя на дому и платил ему 100 золотых гульденов в год. Вместо мотовства, которому Пьеро предавался прежде, теперь он день и ночь учился и стал другом всех образованных людей и государственным деятелем возвышенного образа мыслей. Он выучил наизусть всю «Энеиду», а также множество речей из Ливия, в основном по дороге между Флоренцией и своим загородным домом под Треббио.

В другом, более возвышенном смысле представлял античность Джанноццо Манетти[439]. В раннем возрасте, почти что ребенком, он превзошел купеческую ученость и служил бухгалтером у одного банкира. Однако через какое-то время эта деятельность показалась ему суетной и преходящей, и он устремился к науке, которая одна способна обеспечить человеку бессмертие. Первым среди флорентийской знати он с головой погрузился в книги и стал, как уже упоминалось, одним из величайших ученых своего времени. Однако когда государство решило его использовать в качестве поверенного в делах, сборщика налогов и наместника (в Пеше и Пистойе), он исполнял свои обязанности так, словно в нем пробудился некий возвышенный идеал, совместный результат его гуманистических занятий и его религиозности. Он собирал наиболее ненавистные налоги из определенных государством и не брал за свои труды никакой платы; в качестве наместника провинции он отвергал все подношения, заботился о подвозе зерна, неустанно улаживал тяжбы и вообще делал все в целях обуздания страданий добром. Горожане Пистойи так и не смогли уяснить, в сторону какой из двух местных партий он все-таки в большей степени склонялся; как бы в качестве символа их общей судьбы и равных прав он составил на досуге историю их города, которая в пурпурном переплете как святыня хранилась в городском дворце. Когда Манетти уезжал, город преподнес ему свое знамя с гербом и роскошный серебряный шлем.

Что касается прочих ученых горожан Флоренции этого времени, нам следует ссылаться в связи с ними на Веспасиано (который всех их знал) уже потому, что сам тон, сама атмосфера, в которой он пишет, предпосылки, при которых ему приходилось общаться с этими людьми, представляются куда более важными, нежели отдельные их достижения. Уже в переводе, не говоря о кратких ссылках, которыми мы вынуждены здесь ограничиться, это первейшее достоинство его книги улетучивается без всякого следа. Писатель он не из первых, однако он в курсе всех веяний и обладает глубинным ощущением