Камень власти - Ольга Игоревна Елисеева

Внизу заскрипели ступени. Кто-то поднимался наверх, большой и неуклюжий. Кажется, он хромал. И еще прижимал к груди обернутую во что-то белое руку.

— Эй, Гриц, что это у вас за сборище? Эй, да ты совсем пьяный! Эй, эй, не падай.

Но Потемкин все-таки упал и снизу вверх с удивлением уставился в лицо гостя.

— Чур меня, чур, — прошептали побелевшие губы. — Уходи, Гришан, покойным надо на кладбище лежать. — И дальше весь хмель из Потемкина вышибло, как ударом кулака в висок.

Он дернул бы от удивления головой назад, но поскольку под ней и так были жесткие ступеньки, предпочел просто повертеть ею.

Гость жалостливо склонился над ним и, с трудом орудуя одной рукой, усадил друга у стены.

— Перебрал маленько, — констатировал Орлов. — Эй, милый, как же я рад тебя видеть! — и он, взяв Потемкина за уши, сочно расцеловал в обе щеки. — Вернулся я. Хоть и калечный, зато в чинах. Капитаном теперь. А что это у вас? Вроде и пьют, а крику нету?

— Твои поминки, — с трудом выдавил из себя Гриц. — Он яростно замотал тяжелой головой, пытаясь прийти в себя. — Тебя отпеваем…

Орлов на мгновение опешил, а потом разразился диким, булькающим хохотом.

— Отпиваете, братцы, отпиваете! Господи, да кто ж вам сказал?

— Капитан Б-болотов, — Потемкин все еще не мог справиться с языком. — Он утром сюда пришел.

— Да-а, други, — протянул Григорий. Он почесал в затылке и на его лице появилось одно из тех нагловато-мечтательных выражений, которые, как хорошо помнил Потемкин, всегда показывали, что у Орлова на уме какая-то новая веселая каверза.

— Слушай, а ты ведь по-церковному поешь? — Осведомился он, тряхнув друга за плечо. — Ну?

— Конечно, — кивнул Гриц, уже догадываясь, куда клонит гость. — Может, не стоит? Иван и так сам не свой. Вдруг с сердцем не совладает?

— Совладает, совладает! — Давился смехом Григорий. — Представляешь, какие у них у всех рожи будут? Особенно у Болотова. Ведь он-то дурачина своими глазами видел, как меня ядром в куски разнесло.

— Как это? — Удивился Потемкин. — Как же ты жив остался?

— Да зацепило маленько. — Хмыкнул Орлов. — Садануло-то ядром и правда возле меня. Сам не помню, как вышло, чудом, наверное. Меня саженей на пять в сторону отбросило, возле перевернутой телеги. Там еще лошадь рядом раненая была, так вот ее в шматки разметало, ну и тела, конечно, тех, кто уже погиб. Там, Гриц, знаешь, к концу дня не видать было, где свои, где чужие лежат, и шагать приходилось по людям, как по полу. Вот так-то. — он вздохнул, и Потемкин вдруг заметил, как постарел и осунулся его друг, став чем-то неуловимо смахивать на Ивана.

— Мы всегда так мечтали о Полтаве, о Лесной… — протянул Гришан. — Думали на наш век баталий хватит. Запомни, студент, это — другое, совсем другое. Иван потому так все и перенес, что он знает об этом.

— Но Иван не воевал, — удивленно поднял брови Потемкин.

— Не важно, — Гришан ласково взъерошил ему волосы на затылке. — Он просто умный, он жизни во как хлебнул с малолетства, не то что мы, дураки, за ним, как за каменной стеной. Потому и знал. Ну да ладно. — Орлов поднялся. — Хватит о плохом. Пошли. Потешь мне душу. Ну и рожи у них сейчас будут! Ну и рожи!

Потемкин поплелся за другом. Он вовсе не разделял жестокого юмора Гришана, но перечить сейчас Орлу было все равно что совершать святотатство. Живой! Вернулся с того света!

— Я там потом долго на поле лежал, — вдруг сказал Орлов. — Думал, что все, преставился. Была минута, — он понизил голос, — вдруг увидел и себя, и поле, и людей на нем точно со стороны… Потом прошло.

В гостиной орловской квартиры тлели свечи, расставленные на столе, на подоконниках и на шкафу. Мужики уже грузно навалились на доски столешницы и угрюмо гудели: «Ой, ты степь широкая, степь раздольная…», — временами всхлипывая в кулак и прихлебывая из рюмок разлитый по ним огуречный рассол. Когда песня оборвалась на самой протяжной ноте, повисла короткая пауза. Никто еще не успел сказать ни слова или даже просто хрипло вздохнуть.

В этот момент дверь распахнулась с натужным по сырой погоде скрипом, и под звуки сильного, хорошо поставленного голоса Потемкина: «Вечный покой подай ему, Господи! И сотвори ему вечную память!» — В полутемную комнату, озаренную слабыми язычками пламени, вступил Григорий.

Эффект был силен.

Многие повскакали с мест. Другие взялись за палаши на поясах, третьи творили крестные знамения. Федор вцепился в сероватую, залитую вином скатерть и непроизвольно рванул ее на себя. Алехан шустро обернулся к серванту и схватил с его пыльной крышки свои форменные пистолеты. Впрочем, не заряженные.

Паче чаяния, один Иван сохранял полное спокойствие. При виде Гришана он только крякнул, с минуту помолчал, а затем грузно поднялся из-за стола.

— Ну здорово, братка! — Они обнялись. — Живой! Как есть живой!

Поцелуи и удары по плечам посыпались со всех сторон.

На потрясенного Болотова жалко было смотреть.

— Скажи-ка, — молвил Старинушка, садясь и чуть заметно потерев рукой сердце, — это ведь твоя пакостная шутка была заслать к нам вперед себя лазутчика. — Он показал пальцем на бледного капитана. — Чтоб потом явиться, как в театре?

— Нет, что ты, Ваньша, нет, — замотал головой Григорий. — Нечаянно вышло. Я здесь на лестнице от Потемкина узнал, что вы меня пропивать вздумали!

— Ври, ври, — оборвал его Старинушка и яростно поглядел на Грица. — А ты, подпевала церковный, и не грех тебе Гришке помогать?

— Оставь его, — Гришан хлопнул друга по спине. — Не видишь, он совсем пьяный. — Орлов проводил Потемкина в угол на диван, а сам отправился к столу.

— Федь, а Федь, чего харчи-то на пол покидал? — Весело осведомился он. — С возвращением меня, братцы! Отпраздновать бы надо.

* * *

После возвращения Гришана из армии, его роман с великой княгиней разрастался, как гангрена, пожирая уже не одну душу. Со свойственным Орлову упрямством он провозгласил свою возлюбленную лучшей на свете и убедил в этом всех своих приятелей.

— Если ты себя не щадишь, то пожалей хоть ее доброе имя! — Возмущался Потемкин. — Язык, как помело.

— Ну я сам не знаю, как вышло, — искренне каялся Гришан. — Сидели в «Тычке»…

Он был так переполнен счастьем, так восхищался великой княгиней, что просто не мог не делиться этим со всяким встречным и поперечным. Потемкин вскоре бросил читать ему морали, тем более, что ничего дурного с Гришаном не случилось. Друг ходил по краю пропасти в открытую и, кажется, намеренно бравировал связью с цесаревной перед товарищами.

Гриц не сразу понял, зачем. Но, посмотрев однажды, как Орлов передает собравшимся в кабаке гвардейцам ее «материнское благословение» вместе с увесистым мешочком, кое-что смекнул. Покупать сердца служивых за деньги — пошло, а вот когда подарки приходят вместе с восторженными излияниями влюбленного по уши товарища… Когда каждый слушающий видит себя на его месте… И знает ослепшим сердцем, как она хороша, добра несчастна… Луженые глотки орали здравицы в честь великой княгини, и Потемкин должен был признать, что друг добился своего. Преображенцы были за Екатерину горой. Измайловцы не отставали. Подтягивала и Конная гвардия…