Вальс деревьев и неба - Жан-Мишель Генассия

Сегодня я чувствую странный прилив сил, я встала без помощи Луизы. Она очень довольна, что у меня получилось. Я сама немного привела себя в порядок; у меня бледное лицо, круги под глазами, впалые щеки, спутанные волосы, я похожа на пугало. Я уселась в кресло у распахнутого окна. Поела немного риса с ревенем и миндального бисквита с лимоном, как когда-то. Попросила Луизу принести еще немного. Мне надо прийти в себя, стать такой, как раньше.

Позвала брата, спросила, передал ли он мои письма Винсенту.

— Ты мне не веришь? — ответил он удивленно.

— Ты сказал ему, что я жду ответа?

— Знаешь, это не так просто.

— Но что он сказал?… Поль, ты меня убиваешь своими недомолвками.

— Ну… ничего он не сказал.

Я попросила Луизу помыть мне волосы, самой мне не хватило бы сил. Она невероятно добра. Не знаю, что бы со мной без нее стало. Она говорит, что я должна встряхнуться, перестать себя изводить, надеть белое платье и пойти нарвать цветов. Она тормошит меня, и она права. Я устроилась на плетеной банкетке в саду, погода такая теплая. С собой я прихватила "Орля"[54], которую так люблю, но книга выпадает у меня из рук, мне не удается сосредоточить внимание на новых строчках. Я думаю о Винсенте. Он возвращается, как ночной пожар. И не дает мне ни секунды покоя. Я взяла тетрадь для зарисовок, набросала купу деревьев — у меня чувство, будто он водит моей рукой, но несколько штрихов карандашом лишают меня сил.

Винсент, где вы? Почему вы не рядом со мной? Вы мне так нужны. Я закрываю глаза, никто мне не отвечает. Я так давно не слышала звука вашего голоса. Мне приходится сделать усилие, чтобы вспомнить о нашей последней ночи. А ведь она была так прекрасна. И еще одно усилие, даже большее, чтобы вспомнить о нашей последней прогулке по Оверу. Это было неделю назад или больше. Как теперь узнать?

* * *

* * *

Как-то я пошла на могилу матери собраться с мыслями. Я всегда бывала там так часто, как могла, один или два раза в месяц. Сейчас кладбище терялось в поле цветущей люцерны — ощущение почти как в раю; в иное время, обрамленное пихтами и подстриженными кустами самшита, оно казалось суровым, но именно эта строгость мне и нравилась. Обычно я шла туда рано утром — ради уверенности, что окажусь там одна. Убирала могилу, протирала тряпкой крест, ставила в вазу несколько цветов, которые собирала в нашем саду или в поле, и оставалась лицом к лицу с гранитной глыбой, разглядывая буквы ее имени, выгравированные на камне, и даты, такие далекие, подсчитывала, сколько лет ей было бы сегодня, старалась представить ее, но ни одного воспоминания о ее лице я не сохранила. Отец о ней не говорил и раздражался, когда заговаривала я, но тем настойчивей я возвращалась к этой теме, чувствуя, что она выводит его из себя. Луиза несколько раз повторяла, что я все больше и больше становлюсь похожей на нее и ей кажется, что мать вернулась во мне — те же жесты, тот же голос, и меня это не удивляло. Я сомневалась, что она могла быть счастлива с ним. Кто может любить такого человека, который ненавидит сам себя?

Я любила говорить с матерью. Все разговаривают на кладбищах, это место для бесед, ведь так удобно говорить с мертвыми, если не удается поговорить с живыми. Уже не помню, что я рассказывала, да это и не очень важно. Я услышала шум за спиной, обернулась. Там стоял Винсент с серьезным видом. Со своей сумкой, мольбертом на плече и холстом под мышкой. Он заметил меня через низкую ограду, проходя мимо. Он пристально разглядывал могильный камень. Его взгляд обежал кладбище, но не остановился, а продолжил движение, заставив Винсента медленно развернуться вокруг собственной оси. Он глубоко дышал и казался спокойным. Мы не сказали друг другу ни слова. Он только взял мою руку и сжал ее.

* * *

* * *

Утром Луиза зашла ко мне в комнату и отодвинула занавески, дневной свет ослепил меня, она велела привести себя в порядок, я встала, надела то же белое платье, что и накануне, подумала, не спуститься ли вниз позавтракать, но мне не хотелось ни видеть их, ни слышать. Я снова легла и валялась в постели, думая о Винсенте. Я попробовала подсчитать, сколько его картин видела с момента его приезда в Овер: прикрывала веки, призывала их, и они появлялись, как по волшебству, с их огненными красками, вихрями и бросающейся в глаза необычностью; всего я насчитала тридцать пять полотен. В конце концов я начала их путать и уже не знала, те ли это, которые уже вошли в счет, или я вообразила новые, которых вообще не существовало; некоторые проявляли бóльшую настойчивость, чем другие, оставаясь перед глазами и не желая исчезать, особенно меня привлекали пейзажи Уазы, синяя церковь в Овере и, конечно же, подсолнухи.

Я слышала оживление в доме, они ходили туда-сюда по лестнице, перекликались, и этот шум отвлекал меня, мешая сосредоточиться, приходилось открывать глаза, и краски исчезали, лодки тонули в реке, соломенные крыши и мельничные жернова растворялись в воздухе.

Отец зашел без стука, заставив меня подскочить. Он был в своем воскресном костюме из черной фланели, и от него за три метра несло одеколоном. Он посмотрел на меня, как будто в первый раз видел.