Переход - Эндрю Миллер

Мод старается припомнить все, что знает о штормовании. По крайней мере, недостатка в пространстве для маневрирования нет – уж лучше здесь, чем под затрещинами приливов Ла-Манша, где теряется в мареве наветренный берег. Она крутит ручку радио, ловит еле слышный оркестр – корейская музыка, что ли, или китайская, а может, индийская. Затем голос – говорит на языке какой-то, кажется, бывшей советской республики, женский голос, очень степенный, будто оповещает о кончине президента, падении города. Мод выключает радио, коленями встает на пайол, нащупывает рундук с провизией. Чайник выпрыгивает из камбуза, рикошетит от стола у нее над ухом и улетает в носовую каюту. Мод достает банку печеных бобов, сдирает крышку, берет ложку и ест их холодными, съедает подчистую, томатным соусом вымазав пальцы, подбородок, куртку. Ее подташнивает, затем отпускает. Хорошо бы попить горячего, но кипятить воду сейчас небезопасно, и к тому же сначала надо отыскать чайник. Четверть часа она сворачивает сигарету, выкуривает ее, сидя под сходным трапом, сапогом упираясь в штурманский столик, чтоб не упасть. Покоя нет нигде. Море треплет лодку, лодка треплет Мод.

Движения лодки теперь непредсказуемы; это ново. Похоже, идет, куда несет волна, а если так, лодка неуправляема. Мод поднимает воротник куртки-непромоканца (не самая дорогая модель, не та, что сейчас пригодилась бы), застегивает липучки и взбирается по сходному трапу. Едва голова оказывается над люком, ветер разжимает губы, давит на веки. Мод пристегивается, выползает в кокпит, накрепко задраивает люк и прижимается спиной к брандерщиту, сложив ладони трубочками и через них глядя на тучевую стену за кормой, на грозовую стену, которая заслонила полнеба и надвигается с такой скоростью, что не светит убежать.

Мод оборачивается к парусам; парусность избыточная, уж это-то ясно. Как-то надо соблюсти баланс – чтобы яхта слушалась, но не перенапряглась. Хорошо бы штормовой стаксель поднять. Штормовой стаксель – хороший, крепкий парус, но он в носовой каюте, а открывать форлюк рискованно – туда может ринуться море. Придется выносить на бак через кокпит. Мод стоит, собирается с силами, затем отстегивается, прыгает в люк – ждет – чувствует, ловит движение яхты, делает рывок через кают-компанию и в носовой каюте поспевает ухватиться, когда яхту сотрясает у подошвы волны. Парусный чехол невелик, но тяжел. Пропихивать его через люк в кокпит, тащить, толкать, пока за спиной кают-компания встает на дыбы, – пантомима грубого труда.

В кокпите Мод пристегивается к штормовому лееру, одолевает по ярду за раз и наконец садится на баке, сапогами под носовой релинг. Тянет парус из чехла. Кто-то добрый черным маркером пометил, какой угол паруса куда. Мод защелкивает карабин галсового угла на свободном штаге, перехватывает стаксель, пока не находит фаловый угол. Каждые полминуты ноги ей омывает морем. Вода просачивается в комбинезон, под куртку, под комбинезон. Мод ползет к мачте, убирает остатки грота, принайтовливает его к гику риф-штертами, плечами бьется об мачту, ища стаксель-фал. Открепляет фал от утки, подползает обратно к стакселю, отжимает фаловый карабин яхтенным ножом – некогда подарила его Тиму, а потом нож почему-то стал ее. Крепит фаловый угол штормового стакселя, травит шкот просто стакселя, «беседкой» крепит шкотовый угол штормового, выбирает стаксель-фал, возвращается в кокпит, выбирает стаксель-шкот, крепит к утке и сидит на решетчатом пайоле кокпита – грудь ходуном, мокрая как мышь.

Холодно; надо переодеться в сухое, но, вообразив, как она будет раздеваться и одеваться в кавардаке кают-компании, она съеживается, греется своим теплокровием, хладнокровием. Навещают мысли; ни одна не касается яхт и моря. Когда Мод наконец встает, руки-ноги одеревенели, не успевают за рывками брыкливой лодки. Раз десять по пути вниз Мод немилосердно бьется об углы, но не произносит ни звука – или за ревом ветра не слышно. Пытается раздеться – одежда липнет к телу. Она сдирает с себя все, бросает куда придется, вытаскивает сухое из сумки в рундуке под штурманским столиком, надевает, цепляясь за что попало, только бы твердое, снова натягивает комбинезон, отяжелевшую куртку. Ищет шапку, лыжную шапку, ужасно хочет найти, полоумную четверть часа тратит на поиски, отбиваясь от кают-компании, и лишь потом вспоминает, что шапка лежит в кармане куртки.

Свет снаружи сумеречный, однако тьма штормовая, не дневная. Мод пристегивается и оглядывает яхту. Следит за носом. С каждым спуском по волне форштевень зарывается чуть глубже, с каждым подъемом вся яхта содрогается под напором воды. Далеко ли, глубоко ли должен зарыться нос, чтобы лодка лишилась сил сопротивляться и ушла прямым курсом под воду? Это не фантазии; есть сведения о подобных случаях.

Мод снова отключает автопилот, встает к румпелю. На гребне первой же волны перекладывает руль так, чтобы спуститься под углом. У подошвы выравнивает яхту, принимает море под корму. Раньше такого делать не приходилось – это все чистая теория, – однако нос теперь суше, а на яхте чуточку безопаснее. Сколько Мод так протянет – неизвестно. Тут требуется тщательный расчет; тут нужно зорко следить, как бы волна не подошла под другим углом. Ветер беспрестанно пихается. Румпель надо держать обеими руками, и не сядешь – нужно видеть, что происходит, смотреть на долгий покат волны, сопротивляться ее силе всеми мышцами живота.

Почти два часа Мод справляется, затем сдается – выбора нет. Глаза режет от соли и ветра. И глазам она не доверяет – слишком мала теперь разница между последним светом и первой тьмой. Она поставит руль прямо, принайтовит румпель, пусть яхта сама нащупывает свой угол к ветру, свою удачу. И Мод пригибается, ищет найтов в полумраке под ногами, и тут слышит свое имя, очень ясный окрик, а поскольку кричат как будто за кормой, она выпрямляется, оборачивается и видит волну, какой еще не видала, серую стену с серым гребнем, что осыпается, точно кирпичная кладка, и все это, похоже, идет ветру поперек. Мод отворачивается, обнимает гик, пальцами вцепляется себе в запястья. Спустя три секунды оно на борту (это нечто, что несет свою неопровержимую правду), выбивает воздух из легких, разжимает хватку, вздергивает Мод, замахивается ею, лупит о ванту по правому борту и швыряет в море.

Море. Море готово ее принять. Вертит ею, дерет одежду, лезет в рот. Где верх, непонятно. В голове вспыхивает новая лампочка, розоватая, словно Мод выглядывает наружу сквозь мозговые оболочки. Затем линь туго натягивается, ее на миг вздергивает в воздух, и когда лодка кренится ей навстречу, море – те пять квадратных ярдов, где Мод бултыхалась, – вздымает ее с изумительной точностью, и Мод выгибается, тянется, как балерина, тремя пальцами здоровой руки хватается за поручень, и лодка, выравниваясь, забрасывает ее на борт.

Некоторое время – с минуту, не больше, – она цепляется за этот поручень, лицом, расплющенным цветком рта прижимаясь к иллюминатору в надстройке. Один неверный шаг – и она снова очутится в море, а там ей вряд ли снова так повезет. По качке она гадает, как яхта стоит к волне, решает, что примерно лагом, ждет, пока ее борт поднимется, покидает свое укрытие и рыбкой ныряет в кокпит.

В кокпите воды на фут, но наверняка после волны было до краев – значит, шпигаты чисты и работают.

Она сидит на веревке. Подбирает ее, один конец крепит к утке на переборке кокпита, ставит румпель прямо, закладывает на него три шлага, другой конец крепит к утке на другой переборке. Поднимается на колени, на ноги, смотрит вперед. Мачта на месте; что еще на месте или наоборот – не разберешь.