Рецепт на тот свет - Далия Трускиновская

— Так это, может, еще заполночь будет, — проворчал Маликульмульк, имея в виду, что не философское это дело — ночью ходить дозором вокруг бальзамной фабрики, да еще по глубокому снегу.

— Может, и заполночь, — согласился Демьян. — Так ведь иначе не узнаете, куда Щербатый тайно продает бальзам.

— Коли в крепость или в предместья, то сани могут по реке подойти, там есть место, где бабы к воде спускаются, калитка и у свай — мостки малые. Могу показать, — предложила Текуса.

Маликульмульк вздохнул — не хотел он нигде бродить, а хотел обратно к миске с серыми щами. Однако нужно было разобраться наконец в склоке между Лелюхиным и аптекарями. Даже коли доказать, что аптекари воспользовались арестом купца и разграбили фабрику при пособничестве Щербатого, — уже какой ни есть козырь в голицынских руках.

Пошли вдоль забора искать спуск к воде и мостки у свай. Отыскали, едва не свалившись на лед. Поглядели. Демьян Пугач даже хотел выйти на те мостки — Текуса не пустила.

— Тихо ты, нехристь… — приказала она. — Замри… Сани…

И точно — от Московского форштадта вниз по Двине катили небольшие санки. Они миновали Клюверсхольм, пронеслись вдоль Кипенхольма и пропали во мраке.

— Вот ведь собрался кто-то на ночь глядя в Усть-Двинск, — засмеялся Демьян. — Не иначе, к зазнобе! Славно-то как!

Засмеялась и Текуса — удивительно нежным смехом. Эти двое, сами — счастливые, благословляли чье-то краденое счастье. А Маликульмульк вздохнул — радостно, должно быть, лететь этак зимней ночкой к милой своей душеньке, да только не всем дано. И даже коли остановились бы сейчас тут нарядные санки, коли сказал бы бойкий кучер: «За вами, барин, послано, уж так ждут!» — все кончилось бы именно вздохом и взмахом руки: езжай, мол, братец, не судьба…

— А коли не тут — то где могут вынести бальзам? — спросил он.

— Где большие ворота — там вряд ли… — Текуса задумалась. — На мысу разве, где заколоченные избы? Там тоже калитка есть. Можно подогнать санки по Зунде, и по Зунде уйти, никто не заметит. Или, наоборот, выбраться там же на берег — и к Агенсбергу. Это коли бальзам в Митаву повезут.

— А коли в Ригу?

— Тогда — берегом, берегом, до Газенхольма, а там — к Московскому форштадту, — ответил Демьян. — Сдается мне, что нам надобно разделиться. Двое тут останутся, один к мысу пойдет.

— Вот ты и пойдешь, — решила Текуса, — а мы с добрым барином останемся. Встанем к забору, я буду в дырку поглядывать…

— А чего поглядывать? Вот тут стойте. Как сани подкатят к мосткам, так, стало быть, они за краденым товаром. Ты, Текуса Васильевна, барина зря не гоняй, видишь — ему по снегу ходить тяжко, пусть стоит. А сама, как поймешь, что бутыли или бочата выносят, дуй ко мне!

— А вот как ты вздумал выслеживать этих воров потом?

— А Господь надоумит. Ежели что — знак прежний.

— Ступай с Богом, — Текуса перекрестила дружка.

Они остались вдвоем и стояли над рекой. Напротив смутно виднелись острые шпили рижских церквей со знаменитыми петухами. На маленьких бастионах, что глядели на реку, мелькали огоньки — шла смена караулов. Некоторые замковые окна также светились, и Маликульмульк позавидовал тем, кто сейчас за этими окнами сидит в теплых комнатах, читает книжки, лакомится, играет в карты.

И тоскливая мысль заныла, засверлила — да какой же бес занес его в этот немецкий город? Как вышло, что он, человек комнатный, кабинетный, поздним вечером торчит на каком-то Богом забытом острове по колено в снегу? А голова полна каких-то нелепых склок и интриг, от которых ему самому — ни малейшей пользы? Ему нужна лишь одна интрига — та, что в комедии «Пирог», вот ее выписать, расцветить шутками и двусмысленностями, но не грубыми, а занятными… и как было бы славно сейчас сидеть в углу гостиной, проходить с Тараторкой ее роль!

И воображаемая Тараторка тихо ахнула.

И как не ахнуть — горничная Даша, чью роль она играла в комедии «Пирог», заглянула в этот самый пирог — и обнаружила, что всю начинку оттуда она с лакеем Ванькой вытащила. Начинка была вкусна — отлично зажаренная дичь, и остановиться эта парочка не сумела.

Тут же к Даше присоединился Ванька, уже наделенный голосом и повадками Демьяна.

— Ну, брат, Даша, да в пироге-то хоть сад сади, — растерянно сказал он. — Чистехонько. Что это мы наделали?

— Уж я и сама заметила, да что делать? — тут Даше-Тараторке надо бы с надеждой поглядеть на Ваньку. Даже, может быть, ухватить его за рукав.

— Эй, эй, беды! — воскликнул Ванька-Демьян, отстраняясь. — Вот как мы с тобой заговорились! Ну не миновать мне палок. Воля твоя, Даша, я скажу, что и ты тут же виновата.

Да, точно, точно, эти голубки должны непременно поссориться над разоренным пирогом. Только что ворковали — и вдруг лезут в драку, вот что! Именно этим завершится сцена, это будет смешно и зацепит любого зрителя — он с нетерпением станет ждать, что из проказы получится.

Тараторка должна закричать…

— Куды умен! — неожиданно завопит она, словно базарная торговка. — Разве спине твоей будет легче, коли мне пощечины достанутся? Лучше постарайся как-нибудь вывернуться!

А Демьян должен заскулить — и этот скулеж вдруг отчетливо зазвучал в Маликульмульковой голове:

— Вывернуться, вывернуться! Да разве туда сена набить, что ли? О, проклятая жадность! Дурак я, что тебя послушал! Даша, ты меня, как Ева Адама, соблазнила!

— Ну, да кто виноват? — огрызнется Тараторка. — Ведь ты хотел съесть одну ножку, а вместо того жрал за десятерых.

— Ну не знаю, Даша, однако ж, у кого больше костей! — даст сдачи Демьян. — Улика-то перед тобою!

— Вот еще! Ты бы своих-то оглодков больше на мою сторону откладывал! — ответит она…

Бумаги! И чернил! И хоть какой огарочек свечной, хоть какой огрызочек пера! А нет — не тростью же по снегу выводить слова…

— Гляньте, барин, — шепнула Текуса. — Никак зазноба молодца к черту послала!

Санки — статочно, те же самые, уже катили в другую сторону, вверх по реке. Пронеслись мимо и пропали.

— Где ж она живет? — спросила Текуса. — До Усть-Двинска санки бы так скоро не добежали. А там, ниже, никто не селится, острова пустые стоят. На Кипенхольме домов, может, с десяток.

— Отчего ж?

— А паводки сильные. Тут-то строятся и живут, потому что амбары, корабли приходят, делать нечего — терпим. А там какая нужда?

Бумаги и чернил, бумаги и чернил, тосковал Маликульмульк, бумаги и чернил! Отчего именно теперь проснулось столь сильное желание писать? Записывать внезапный спор горничной и лакея? Отчего — в самую неподходящую минуту?

— Может, не те санки? — спросил он.

— Может, и не те, а сдается, что те. Я тут не первый год живу, в такое время по реке мало кто катается. Коли товар везут — так днем. На Масленицу — тоже днем, хотя бывает, и допоздна гуляют… а ведь Масленица-то уж скоро… Куда ж они бегали?