Ледяной смех - Павел Северный

— Чем-то встревожена?

— Мне всегда тревожно, когда ты тревожишь сознание прошлым. О чем вспоминал?

— Просто думал.

— О чем?

— Представь, меня больше совсем не беспокоит место, которое займу в истории гражданской войны. Я уверен, что не большевики, а мы будем ее авторами. На ее страницах мне, естественно, будет отведено почетное место.

— Но тебя продолжает бесить, что большевики считают тебя ярым врагом Советской власти, предателем, помощником союзников по обкрадыванию богатств Сибири.

Колчак побледнел, Тимирева замолчала.

— Я не способен быть предателем России. Моя армии не дает красным превратить величие государства и безликую Советскую республику. Большевиков злобит, что моя власть несокрушима возле сибирского хлеба и также, что армия, отняв у врага золотой запас бывшей империи, большевиков в Сибирь не пустит.

— Но ты жалеешь.

— Говори яснее.

— Жалеешь, что прибег к вмешательству союзников.

— Не продолжай. Прошу. Я уверен, что в борьбе с большевизмом все дозволено. Помощь союзников необходима, чтобы в России не могла утвердиться власть коммунистов с идеями Октябрьской революции.

— Напрасно стараешься скрыть от меня, что наступление красных лишает покоя все союзные миссии.

— Оказывается, ты даже и об этом знаешь?

— Обязана знать обо всем, что творится за твоей спиной. Жанен и Нокс теряют уверенность в боевых способностях твоей армии.

— Черт с ними. Пусть теряют. Важно, чтобы я и мое правительство не теряли этой уверенности. Пугливых союзных генералов можно легко привести в чувство очередной золотой подачкой.

— Прошу тебя, Александр, быть со мной откровенным. От сплетен и слухов я почти задыхаюсь, а я должна дышать ради твоего покоя.

— Успокойся, Анюта. Старайся, как и я, не обращать внимания на любую мерзость вокруг себя. Я невозмутим даже тогда, когда мои мнимо преданные соратники уверяют друг друга, что я, ублажая свое колчаковское честолюбие, совсем не бескорыстно властвую в Сибири, а обогащаюсь в компании отечественного и иностранного ворья. И помни, что Колчак найдет нужное решение любого трудного вопроса. В гражданской войне не изменю своей позиции и, пока жив, дорогу к власти в России большевикам не уступлю.

— В этом, Александр, я не сомневаюсь…

— Спасибо, Ашота, за твое дорогое для меня и единственно искреннее доверие…

1

Притухали осенние звезды.

Заря не спешила начинать новый день.

Гнедая тройка вынесла тяжелый экипаж из ворот постоялого двора, растревожив сельских собак, отбарабанила копытами по настилу моста через овраг с речкой, помчалась по тракту к Омску.

В экипаже, обложенная подушками, удобно сидела дородная старуха Марфа Спиридоновна Дурыгина, держа на коленях в правой руке наган.

Тройкой правил кучер — татарин Ахмет. Дурыгина взяла его сиротой из приюта, вырастив преданного себе человека. Ахмет вел тройку ровно, покрикивая на коренника, рвавшего из рук вожжи, не дававшие ему волю мчаться во всю привычную прыть.

Ухабистая дорога то петляла обочинами полей, то ныряла в лесную чащу, скатываясь в овраги и взбираясь на пригорки. Колокольцы на дуге и бубенцы на пристяжной повязаны тряпицами. Не то время, чтобы звоном подавать весть. Если в былые годы на дорогах Сибири озоровали только варнаки из беглых каторжан, то теперь держи ухо и глаз востро, потому любой встречный мог отнять жизнь по пословице «за понюшку табака».

Ахмет тоже при оружии, за пазухой наган, а за облучком в ногах у хозяйки трехлинейка. Татарин неплохой стрелок. В девятьсот седьмом на глазах был убит хозяин, а сам он получил тогда рану в бедро.

Марфа Дурыгина у властей в сибирских губерниях слыла за особу знатных статей из-за веры в господа и верности царю. За сорок пять лет в торговой жизни она, сначала при отце, а после при муже, приучилась прибирать к рукам торговлю кожевенными, сыромятными и пеньковыми товарами. Унаследовав после смерти мужа права на большие капиталы, Марфа, мать двух сыновей и дочери, не выпускала из рук своего хозяйского единовластия.

Дочь ее замужем за дельным человеком в Томске. Сыновья при ней в помощниках. Держала их, несмотря на годы, под страхом материнского кулака. Звякала им по сыновьим затылкам и скулам при любом подходящем случае. Старший сын Викентий был дельным мужиком, удачлив в торговле, но с изъяном из-за пристрастия к вину и женским прелестям.

После пятого года Викентий Дурыгин, от испуга перед революцией, связался с «Союзом русского народа» и постепенно прослыл за матерого монархиста со всякой придурью. Во второй год войны с германцем умерла жена Викентия, а он с горя стал зашибать, обзаведясь часто сменяемыми любовницами.

У Викентия два сына. Парни выросли баловнями матери. В восемнадцатом году их призвали в ряды колчаковской армии, но они, благодаря связям отца, околачивались в тыловых частях под Омском.

Младший сын Дементий — любимец Марфы. В детстве его уронила пьяная нянька, и он вырос горбатым. С малолетства пристрастившись к грамоте, Дементий держал в руках всю отчетность и переписку по торговле. Жил бобылем, посвящая досуг церкви.

Оба брата, не будучи близнецами, всех поражали своим сходством, но разнились характерами. Если Викентий был горяч, крут до самодурства, то Дементий мягок как воск, но выминать из себя те или иные фигуры людям не дозволял, защищая свою восковитость по-матерински — кулаками.

В Омске у Дурыгиных хоромы в три этажа, и по воле Марфы во зтором этаже живут сыновья, в первом, парадном, она сама, а третий этаж отдан внукам.

До революции дом Дурыгиных был крепостью, в коей гнездилась праведность православия и житейская греховность. В первый месяц после Февральской революции Марфа, учуяв беду для своего богатства, увезла все состояние в Харбин, в заграничные банки, а сама с сыновьями и внуками укрылась в лесной заимке и объявилась в родном городе только после чехословацкого мятежа.

Осенние звезды гасли одна за другой, как лампады, в которых выгорело масло. В мглистости раннего утра на околицах Омска все еще изредка брякали колотушки. Тройка Дурыгиной, тревожа городских псов, мчалась по пустынным улицам и взмыленная, отфыркиваясь, остановилась перед парадным крыльцом дурыгинского дома с мокрой от росы крапивой в палисаднике.

Ахмет, спрыгнув с козел, вбежал на крыльцо и стал кулаком бить в дверь, но дом казался вымершим.

— Погоди. Береги кулак. Сама попробую пробудить.

Марфа вылезла из экипажа, нагнувшись, подняла с земли обломок кирпича и, подойдя к палисаднику, размахнувшись, кинула его в венецианское окно. Бросок был удачен, зазвенели стекла. В бреши выбитого стекла мелькнула дородная мужская фигура.