Конокрад и гимназистка - Михаил Щукин

Он резко поднялся с лежанки и вышел. За ним неслышно скользнул в двери рыжебородый мужик, не сказавший за все это время ни единого слова.

Калина Панкратыч еще посидел на полу, затем отстегнул деревяшку, переполз на лежанку и сразу уснул — сильно уж много переживаний выпало на него за столь короткое время.

5

Николай Иванович и Кузьма выбрались из тесного лаза, ведущего в избенку Калины Панкратыча, и быстрым шагом двинулись вдоль улицы. Затихающий ветер дул им в спины, не забивал лицо снегом, и они негромко переговаривались:

— А если дед врет? — спрашивал Кузьма.

— Нет, не врет, чистую правду выложил, врать ему никакого резона нет, он действительно не знает.

— А на бумажке чего написано было?

— Написано, брат Кузьма, про любовь. Тоскует мельникова дочка по нашему Василию. Жалко девочку.

— Почему жалко?

— Почему… — хмыкнул Николай Иванович, — а что может получиться из такой любви, кроме драмы? Все закончится горем, слезами, выстрелом или банальным отравлением. Иного при таком раскладе просто быть не может. Сословные различия у нас еще никто не отменял. Представляешь, в городском собрании у богатого и известного горожанина будут спрашивать: «Господин Шалагин, вы принадлежите к высшему обществу Ново-Николаевска, а кто ваш зять?» И господин Шалагин будет отвечать: «Мой зять, уважаемые господа, конокрад, и кличка у него соответственная — Вася-Конь!»

— Соберутся да убегут. У нас в Сибири свадьба убегом — обычное дело!

— Навряд ли… Хотя… Кто его знает… Жизнь — категория переменчивая, всякое может случиться, — Николай Иванович задумался, и некоторое время они шли молча, слушая затихающие посвисты ветра.

Дошли до самой Оби и, не сговариваясь, повернули направо, пробрались по глубокому снегу, наметенному на берегу, и затем спустились на лед, в который были заморожены, впритык бортами, две баржи. Принадлежали они купчихе Мельниковой, и в прошлую навигацию притащили их из низовьев Оби в конце октября, когда уже пошла шуга. Сначала хотели поставить на разгрузку к причалу, но река так сильно к этому времени обмелела, а нагруженные баржи сидели так глубоко, что от этой идеи пришлось отказаться. Тогда решили груз перевозить на лодках и даже успели один день поработать, но ночью грянул такой сильный мороз, что река встала. Слабый еще лед поначалу пытались долбить, чтобы сделать проходы, но в следующую ночь мороз грянул еще сильнее, и грузы через неделю пришлось перевозить уже на санях. А баржи так и остались. Правда, злые языки поговаривали, что хитрая купчиха специально так подгадала, потому что баржи эти, старье старьем, застрахованы у нее на большую сумму, и если затонут они по весне — не велика потеря, новые купит, еще в прибытке останется. Так было или не так — неведомо, но баржи зимовали во льду, и на одной из них даже находился сторож, молчаливый и угрюмый мужик по фамилии Гонтов. Он доводился Кузьме дальним родственником и по-родственному не смог отказать в приюте. Теперь Николай Иванович и Кузьма проживали в тесной каморке, выгороженной под палубой баржи и на скорую руку обшитой двумя слоями кошмы. В каморке было холодно, сверху и снизу дуло, и потому Гонтов все время топил железную печурку, которая раскалялась до малинового цвета, и было совершенно непонятно — как он до сих пор не сгорел сам и не спалил баржу.

В столь поздний час Гонтов не спал — он топил печку. Постояльцев своих, по обыкновению, встретил молча, лишь слегка кивнул крупной кудлатой головой. От малинового бока железной печки в каморке было почти светло, по стенам шевелились лохматые отсветы. Березовые дрова время от времени постреливали, и раскаленная печка отзывалась тонким звуком — дзинь!

Николай Иванович и Кузьма лениво пожевали из одного котелка остывшей пшенной каши и стали укладываться на ночь. Гонтов по-прежнему сидел у печки, молчал и вдруг, не оборачиваясь к ним, заговорил:

— Это самое, ребята… Я своему здоровью не враг, ступайте-ка вы завтра с богом от меня. Не знаю, какие у вас дела по ночам, а только мне за вас отдуваться никакого желания не имеется. Слышь, Кузьма?

— Да слышу я тебя, слышу, даже запах чую, как ты в штаны наложил со страху!

— Наложить не наложил, а опаску имею. Ты, Кузьма, не ершись, давай без обиды — сколько мог, столько смог.

— Погоди, припомню я твое гостеприимство! Я тебе…

— Замолчи, — осек его Николай Иванович, — насильно мил не будешь. Спи, а завтра… завтра придумаем…

Кузьма сердито засопел, но подчинился, перевернулся на бок, лицом к стенке, и с досады ткнул кулаком в кошму. Но скоро затих и даже начал похрапывать. Николай Иванович не спал; закинув руки за голову, он смотрел в потолок, на котором шевелились отблески от печки, и пытался ответить самому себе на один-единственный вопрос: где завтра искать пристанище? Из дома гостеприимной вдовы в Усть-Ине им пришлось уходить столь быстро, что даже некогда было оглянуться и поблагодарить хозяйку за гостеприимство. А все потому, что Кузьма заметил, как возле дома трется низенький мужичонка в драном шабуре и все пытается заглянуть во двор через высокий заплот. Стало ясно: выслеживает. Как только мужичонка исчез, Николай Иванович велел Василию запрягать, и скоро они выехали со двора, сразу на окраину деревни, оставив Анну на попечении вдовы, которая пообещала отвести ее и пристроить на время у одинокой бабушки.

Улизнули они ловко, без шума. В ближнем колке под городом дождались темноты и лишь после этого подъехали к берегу Оби, где стояли две баржи, вмерзшие в лед. Кузьма договорился с Гонтовым о том, что тот даст им приют, и остался вместе с Николаем Ивановичем ночевать на новом месте, а Вася-Конь отправился к знакомому извозчику, чтобы вернуть ему лошадь и сани, которые взяты были напрокат за хорошие деньги. Договорились, что у извозчика он и останется на ночь, а рано утром придет к баржам. Но не пришел. Ни рано утром, ни днем, ни вечером. И вот уже пошли пятые сутки, как он исчез, будто в прорубь канул. Его исчезновение всерьез обеспокоило Николая Ивановича: если Вася-Конь угодил в руки Гречмана — дело совсем худо…

Кузьма во сне перевернулся и захрапел Николаю Ивановичу прямо в ухо. Тот поморщился, отодвинулся от него и снова уставился неподвижным взглядом в потолок, невесело думая о том, что блестяще придуманный им план окончательного наказания Гречмана оказался под угрозой. План, в который он вложил всю свою фантазию и злобу, который вынянчил в своей душе, словно самую заветную мечту жизни. Сейчас, под могучий храп Кузьмы, он мучительно искал выход и не находил его. Измаявшись, он все-таки начал задремывать, но тут с диким криком, будто его шилом ткнули, вскочил Кузьма, ошалело замотал головой.

— Ты чего? — сердито спросил его Гонтов, — чего базлаешь?

— Забазлаешь тут, — хрипло отозвался Кузьма, — ревом заорешь. Тьфу, зараза, надо же — приснилось такое.

— Какое? — снова спросил Гонтов.

— А такое. Не твое дело! Фу ты ну ты…

Кузьма взъерошил свою могучую рыжую бороду и взялся вертеть самокрутку. Накурившись, он снова улегся, поворочался и зашептал на ухо Николаю Ивановичу: