Слепые идут в Ад - Анджей Бодун

– Я бы назвал это выкупить. – спокойно возразил Шлиссенджер. – Не плохая сделка: я дам тебе возможность уйти отсюда, а ты оставишь моего друга в покое. Отпусти его.

– Раз я сюда пришел, значит не собираюсь уходить. Или ты думаешь, что я боюсь тебя? – сухо рассмеялся китаец. – Кроме своей силы у меня есть еще сила этого мертвеца.

– Роланг, которым ты не можешь управлять? – пожал плечами Эйб. – Он уже уничтожил другого твоего "раба", чтобы спасти человека, а ты, приказывал ему убить.

– Ты многовато знаешь для пхелинга. – с ненавистью сказал Тхас-Янг. – Но мне все равно. Вы вступили в запретные пределы, и ничто меня не остановит. Вы погибните.

– Может быть. – спокойно сказал Эйб. – И даже наверное. Но не от твоей руки. Этого удовольствия я тебе не доставлю. Еще раз говорю: уходи сам и оставь мне моего друга. Я обещаю тебя не преследовать.

Китаец рассмеялся свистящим придушенным смехом.

– Я даже пальцем не пошевелю. Я прикажу ему, – он показал на безвольно обмякшую фигуру, сидевшую рядом на земле, – и он убьет тебя. Непослушных ролангов тоже учат. – даже в темноте было видно, как садистская улыбка расплылась на губах Тхас-Янга.

– Ну хватит! – резко оборвал его Шлиссенджер. – Я не хочу больше говорить. – он обернулся к ролангу. – Айзек, пойдем отсюда. Тебе нужно уйти.

– Ну? Что? – насмешливо осведомился маг. – Он тебя услышал? Этот пхелинг так верил в своего Бога, который его не защитил.

– Довольно. – Эйб протянул руку и взял Степлтона за плечо. – Айзек, это я. Пойдем. Ты же можешь!

Роланг повернул голову, на его перекошенном страданием лице мелькнуло осмысленное выражение. Он сделал несколько шагов вместе с Эйбом, но Тхас-Янг взмахнул рукой и выкрикнул что-то гортанным голосом. Возможно, это и была священная формула, я не знаю. Степлтон остановился как вкопанный, заскрежетал зубами и вывернулся из рук Шлиссенджера. Казалось, он вот-вот бросится на него.

И тут Эйб тихо запел: "Шема Исраэль, Аданаи Элохим, Аданаи Эхат…"

Я вслушивался в слова одного из самых древних гимнов на земле. Голос Эйба был низким и звучным. Так, наверное, пели воины Гидеона, сидя ночью у костров в степи. Суровый мир лежал перед ними, но они были уверены в своем Боге и суровы сами.

Повинуясь силе великой молитвы, Айзек тихо сел на землю, по лицу его расплылась спокойная грустная улыбка, он лег и, тяжело вздохнув, затих.

– Спасибо, старина. – едва слышно прошептали его мертвые губы и навсегда сомкнулись.

Эйб выпрямился.

– Как? Как ты это сделал?! – в смятении воскликнул Тхас-Янг. Даже в темноте было видно, что он побледнел.

– Это сделал не я. – тихо произнес Шлиссенджер. – Тебе бы следовало, кроме своих священных текстов, читать иногда и чужие, так для разнообразия. Тогда, бы ты знал, что “Бог поругаем не бывает”. – Эйб вытащил пистолет. – Неужели ты думал, что отправляясь сюда, я не прихватил для тебя серебряную пулю, мерзкий оборотень? Ты можешь не знать, что это такое, но будь уверен: она, освящена по всем правилам и действует не хуже шемы. – и прежде чем китаец успел поднять руку и защититься каким-нибудь доступным ему магическим действием, Шлиссенджер выстрелил.

Тхас-Янг схватился за живот, покачнулся и рухнул на землю. Я видел, как его тело на глазах съежилось, стало прозрачным и растаяло в воздухе.

– Хоть убирать не надо. – проворчал Шлиссенджер.

Он встал на колени, взял нож и принялся с усилием долбить землю, готовя мочилу для Айзека.

Я также ползком, стараясь не шуметь, вернулся назад, в лагерь и забрался к нам в палатку. Через три часа, когда Шлиссендждер возвратился усталый и грязный, он рухнул рядом со мной и, даже не залезая в спальник, заснул.

Светало. Я выбрался на улицу сонный и уже собирался лезть обратно, когда заметил Эйба, с интересом разглядывавшего цепочку моих вчерашних следов, ведших от палатки.

– Та-ак. – сказал он, пристально глядя на меня. – Значит мы прогуливаемся по ночам? – в его голосе звучала угроза.

– Значит мы стреляем по оборотням, которых нет? – парировал я.

Эйб взорвался.

– Кто вам дал право за мной следить?! Неврастеник! Мальчишка! – его губы затряслись. – Я устал от ваших бесконечных галлюцинаций. Кажется, уж вы бы могли мне не мешать!

– Нас каждую минуту могут убить, а вы что-то скрываете. – я не намерен был отступать и оправдываться. – Я столько времени считаю себя сумасшедшим, а оказывается…

– Что оказывается? – зло осведомился Эйб. – Сами не можете выговорить. Я не обязан отчитываться перед всяким там… – он помахал в воздухе рукой. – Я три раза спасал вас, и вы могли бы с уважением относиться к тому, что я делаю.

– Эйб, я с уважением…

Он не дал мне договорить.

– И не задавать лишних вопросов.

– Тоже самое мне советовал доктор Бауэр. – раздраженно сказал я.

– Значит доктор Бауэр тоже кое-что смыслит. – Эйб был просто зеленым от гнева и усталости. – развлеклись бы вы что ли, за Машей поухаживали. Здоровая половая жизнь помогает от психозов! Или вы не спите с неполноценными славянками?

– Зачем вы так? – я не знал, что делать.

– Оставьте меня. – Шлиссенджер полез в палатку и вытащил оттуда свой спальник. – С сегодняшнего дня я сплю на улице, не хочу, чтобы за каждым моим шагом наблюдали, а потом, – он чуть помедлил, – докладывали доктору Бауэру и Хайдеггеру.

– Но с чего вы взяли? – изумился я.

– Хватит! Ищите дураков где-нибудь в другом месте. – он расстелил свой коврик на земле, положил сверху мешок и, громко скрипя молниями, запаковался в него. – Я хочу спать и не хочу вас видеть.

Я снова полез в палатку сам не свой от обиды.

Утром Эйб был темен, как туча. Он расшвыривал вещи, попадавшиеся ему под ноги, не позвал меня помочь, когда сворачивал палатку, с таким треском запихнул ее в чехол, что я был уверен: брезент лопнул. Шлиссенджер последовательно поссорился с Карриганом, доктором Бауэром, Хайдеггером и Ярославом Всеволодовичем. Лабримана он назвал “голубым теленком”, а Маше сказал, что при разведении огня «разберется без ее соплей». На меня он даже не смотрел.

Когда я подходил к костру в надежде получить завтрак, Эйб ругался с Еленой Александровной.

– Да, я шовинист! – орал он. – И терпеть не могу мелкопоместный национализм. Тем более беспочвенный! Когда при вас называют народ, в голове должен возникать целый ряд ассоциаций. Английскими бывают: юмор, джентльмены, старые девы, овсяная каша, лошади, туман и демократия. Немецкими – философия, военная школа, мистицизм и порядок. Русскими – литература, интеллигенция, церковь, баня и кухня. А когда говорят “латышский”, возникает одна ассоциация – стрелок, и то только у меня, потому что моя семья пережила революцию в России.