Возлюбленная тень - Юрий Милославский

Все было хорошо у Сергея Александровича с Петром Андреевичем. Одно мешало: глаз у них был неспокойный, как будто без зрачка, без центровки. А у изящного их начальника глаз был черный, зауженно выведенный к вискам – и смотрел на Михаила.

– Доброе утро, Михаил Борисович!

– Доброе утро.

– Мое имя-отчество Рэм Сменович. Как вы, конечно, знаете, в конце двадцатых, да и где-то до середины тридцатых, давали такие имена…

– Я знаю.

– Ну вот. С печеньем расправились? Могу дать еще по штучке.

Сергей Александрович облокотился на Михаилов стул:

– А мы, Рэм Сменович, только с бутербродами успели покончить – заговорились…

– Я что хотел, Сергей Александрович… Доешьте, пожалуйста, свою порцию печенья, а потом зайдите ко мне. Покуда я вас поэксплуатирую, Михаил Борисович успеет написать заявление. Вы только объясните ему, как шапку писать.

– Так я уже готов, Рэм Сменович… Михаил Борисович, вы сами напишете, только запомните, пожалуйста: в центре листа большими буквами «Заявление», а в правом верхнем углу: «Председателю Комитета государственной безопасности».

Боже мой, Боже мой, что я им напишу? Они даже не сказали, в чем дело, я понятия не имею, что им известно, но – как это ни банально – им, по всей вероятности, известно все. Нельзя ничего писать, почему я сижу, как…

– Я не обязан писать никаких заявлений! Все, что я хотел сказать, я сказал. Если у вас есть вопросы – спрашивайте, я отвечу.

– Михаил Борисович, а ведь мы с вами договорились: сначала подумать, посоветоваться, а потом языком трепать!

– Сергей Александрович, возьмите себя в руки! Вы не первый день работаете. А то Липский воспользуется вашим возмущением – и напишет в ООН жалобу, что его оскорбляли в гебухе . Вы ведь так нас зовете, я не спутал?

– В чем меня обвиняют?!

– Вас? А кто вам сказал, что вас обвиняют? Вас кто-нибудь запугивал? Допрашивал? Оказывал на вас давление? Может быть, Сергей Александрович, который сидит здесь с вами с восьми утра, пять часов подряд, и угощает вас своим завтраком, вас ударил?! Я ему завтра не дам отгула за то, что он потратил на вас весь рабочий день! У него и поважнее дела найдутся… Если вы недовольны – возьмите бумагу и ручку и напишите в прокуратуру. Мы организация поднадзорная, нас проверяют регулярно, будьте уверены! Всегда проверяли.

– Я не знаю, что вам писать…

– А вы не ждите подсказки! Это только в антисоветских книжонках пишут, что следователь-чекист заготавливает заранее протокол и дает подписать невинному страдальцу! Я вижу, что вы и в эту ложь поверили, Михаил Борисович?

– Я не верю антисоветским книжонкам!

– Не верите – правильно делаете. Прочли их, поняли, кто и зачем их сочиняет, распространяет, размножает – отлично! Садитесь и пишите, а в конце добавите, как собираетесь жить в дальнейшем. А подсказывать вам никто не будет.

– Что вы хотите знать, я вам скажу, дайте мне понять…

– А вы еще не поняли? Все. Сергей Александрович, подпишите ему пропуск, пусть идет на все четыре стороны!

– Я ничего не сказал такого, что…

– Все! Вы меня простите за грубость, Михаил Борисович, но я вас приблизительно лет на двадцать старше: вы мне надоели! Я с вами беседую пятнадцать минут, а Сергей Александрович – пять часов. Представляю, как вы ему опротивели. Я бы не выдержал, у меня нервы давно измотаны! Сергей Александрович, пишите пропуск Липскому, и пусть его уведут отсюда: нам надо работать, а не баклуши бить…

– Что мне будет…

– А вы надеетесь, что я вам угрожать буду?! Гораздо более опытные провокаторы старались от меня добиться незаконных действий – и безрезультатно. Идите к своим единомышленникам, возьмите у них на прочтение какую-нибудь стряпню – там все написано: вас, бедняжку, отправят без суда и следствия в Сибирь на лесоповал! А мы позже дадим вам возможность убедиться, что и это ложь. А пока убирайтесь отсюда!!! Сергей Александрович, где его пропуск?

* * *

Четыре дня подряд ходил Михаил Липский в Есениново обиталище – без будильника вставал в семь. Два раза свои бутерброды принес, а два раза – Есенин опять угостил. Он, впрочем, только позавтракать и поощрить забегал: дела, дела, совсем замотался. А Рэм Сменович ел домашнее печенье у себя в кабинете – больше не угощал, обиделся на Михаила. И Петр Андреевич ни разу не появился: как ушел в магазин подписных изданий, так и пропал навсегда.

А Михаил писал – сперва особо размашистым, с длинными петлями, хвостатым почерком, – не только для того, чтобы меньшим количеством слов больше места занять, но и по невозможности удержать перо в бьющихся пальцах. Он писал сам: ему так и не задали ни единого вопроса, ни пронзили его ни единой фамилией, – ему лишь приходилось дожидаться, покуда намекнут либо произнесут достаточно. И приблизительно с двадцатой страницы по сплошной нумерации – он подзабыл, зачем? – и почерк его возвратился в обыкновенные пределы, а имена-отчества он перестал употреблять полностью и многократно (опять же, чтобы заполнить пространство), которое пространство теперь стало вполне соразмерным, умеренным, дабы вместить подводимые Липским итоги: «Это знакомство первоначально казалось мне важным и интересным, но впоследствии, когда мне стала понятной ограниченность Аграновича…». Даже и каламбурами пошло. И вся жизнь Липского стала другой – с иным наклоном центральной оси, с иной скоростью суточного проворота.

На пятый день ему предложили работать над бумагами дома или в библиотеке, а по окончании труда – сдать его дежурному при входе. Дома Михаил работать не стал и, дописав краткое заключение, оставил работу Крестьянскому Поэту. Тот поблагодарил.

А теперь? – кто читает теперь те слова, что написал он, Михаил Липский, в заявлении на имя?

Что узнать хотел полковник Бонд? – и что узнал?

Кого он хотел наказать, кого упредить, кого уничтожить?

Какие инструкции получили от него Сергей Александрович и Рэм Сменович?

Выполнил Михаил заказ № 4, получил от родины колеса. И аж до самых колес пешком колесил по городу – искал Есенина, Библиофила, Шпроту, чтобы увидеть их не на работе , понять, как они живут теперь – когда он свое заявление уже написал. Но так никого ни разу и не встретил. Нет их.

Зови меня по второму разу! Зови, подлец!! Не зовет.

Готовясь ко второму разу, перестал встречаться с упомянутыми в заявлении, чтобы не о чем было более упоминать. Нашел других, подал с ними за компанию документы в Отдел виз и регистрации, получил отказ , подписал сотню обращений черт знает куда, полтора года не работал, беседовал по домашнему своему телефону с Нью-Йорком, Лондоном и Амстердамом, ходил по неизбежности на демонстрацию к Приемной Верховного Совета – и ждал. Ждал, чем кончится эта страшная провокация в масштабе всей страны: они поумнели со времен расстрелов собственных маршалов и директоров промышленных предприятий. Фимка – завербован, Арон – тем более, никто на самом деле к самолету в Ленинграде не подходил: они пытались организовать панику, чтоб мы все поддались на их спектакль, ни одного звука – только выезд. К родственникам, к дядям, тетям, бабушкам – нате вам характеристику с места моей последней работы и вызов от моего двоюродного брата из сельскохозяйственного поселения «что-то такое Ям», хуже всего, что я никак не могу запомнить его имени, а если вспоминаю, то не понимаю, кто брат, а кто – поселение… И вроде это не я Миша Липский, но другой человек, которого человека никакой Есенин не решится угостить своим приплюснутым бутербродом: я, советский еврей, желающий выехать в государство Израиль на постоянное место жительства, вашего едова жевать не стану!