Мертвый жених - Георгий Иванович Чулков

не может не увидеть Маргариты и не прочесть ей новый сонет, ей посвященный.

Снег перестал идти, и среди перистых облаков медленно текла луна, почти полная, закутанная полупрозрачною пеленою. От ее холодного огня лучился неверный и таинственный свет, и при взгляде на черные тени, которые легли теперь по земле и стенам в разных местах, падало сердце, замирая жутко и сладостно.

— Как хорошо, — прошептал художник, улыбаясь, — гармония белого и черного. Как хорошо!

— Да, прекрасно, — согласился поэт. — Явно, что мы не одни сейчас: живые и мертвые, и, быть может, еще не рожденные во времени — все присутствуют сейчас незримо: я слышу голоса, взывающие и поющие о любви.

— Может быть, — прошептал художник, который не слышал незримого хора и тайно предпочитал молчание.

Еще не дойдя до Чугунного моста, друзья встретили отряд жандармов, которые ехали с обнаженными шашками, блестевшими от луны.

Жандармы, заметив ночных пешеходов, прижали их к стене, наехав на них так, что лошади обдали им лица своим горячим дыханием и приятели почувствовали кисловатый запах лошадиного пота.

— Эй, вы! Куда прете? — гаркнул пьяный жандарм в шапке, съехавшей на затылок.

— Нам — на ту сторону, — сказал угрюмо Николай и попятился от лошади, которая нетерпеливо перебирала ногами…

— Проваливайте, пока целы, — крикнул жандарм, — да не очень разговаривайте, а то сейчас его благородие подъедет. Проваливайте.

— Пойдемте домой, — сказал Вениамин, чувствуя, что от ночных приключений у него подкашиваются ноги и он изнемогает.

— Пойдемте, пожалуй, — согласился художник.

И они поплелись к бульварам. Никого не было видно на улицах. И странными, и неожиданными казались две эти тени, заблудившиеся в лунном городе. Все дома, казалось, умерли. Нигде не было видно огня.

— Это что такое? — спросил Вениамин, прислушиваясь к глухим и тяжелым звукам, которые откуда-то доносились время от времени…

— Стреляют из пушек, кажется, — заметил Николай, стараясь не терять хладнокровия.

— В самом деле — пушки.

Приятели пошли дальше, невольно стараясь держаться ближе друг к другу. Они обрадовались, когда, пройдя последний переулок, увидели наконец бульвар.

— Вот мы и пришли. Почти дома, — заметил весело поэт, вглядываясь в сеть обнаженных веток, посеребренных инеем и луною.

— Да. Почти дома. Только что это там чернеет, однако?

— В самом деле. Что такое? Я понять не могу.

— По-моему, бульвар перегорожен чем-то.

— Черт возьми! Это баррикады!

— Баррикады…

— Охота людям заниматься этой ерундой!

— Почему бы им не жить мирно?

— Но нас-то они пропустят, надеюсь.

— Жандармы нас не пропустили, однако.

— То жандармы, а революционеры пропустят.

— Вы думаете?

— Попробуем.

Когда приятели подошли к бульвару вплотную, они увидели, что боковые проезды и самый бульвар перегорожен проволокой, решеткой, завален какими-то ящиками, мусором, камнями и снегом. За этою изгородью расхаживало человек двадцать пять, иные с ружьями.

— Кто идет? — раздался чей-то строгий голос и к приятелям подошел высокий чернобородый человек с браунингом в руке.

— Мы — художники.

— Что? — не понял чернобородый.

— Художники мы, — повторил Николай и, помолчав, прибавил — Оружия у нас нет.

— Оружие найдется, — сказал высокий. — Товарищ Семен! Дайте им по браунингу.

— Не надо. Зачем? — спросил, недоумевая, Вениамин.

— А вы разве не наши? Так вы кто же, черт возьми?

— Ах, не все ли равно? — сказал Вениамин, чувствуя, что он смертельно устал. — Я сяду, пожалуй…

И он сел на опрокинутый ящик.

— Все ли равно или не все равно — это философия, а нам теперь некогда. Извольте взять браунинг и, если солдаты подойдут близко, палите в них. И вы тоже…

— А домой нам нельзя? — спросил Николай, недовольно хмурясь.

— Вот еще младенец какой! Что мы, для вас баррикаду будем разбирать, что ли?

— Нате вот, — сказал маленький человек в меховой куртке, на кривых ногах, которого высокий назвал товарищем Семеном.

И он дал Николаю и Вениамину по браунингу. Луна побледнела на небе и ее не было видно среди облачного пепла. Земля и небо были закутаны теперь в серый шелк. Наступили томительные предутренние часы.

Через несколько минут Вениамину и Николаю казалось уже, что они давно, чуть ли не целую неделю, сидят за баррикадой. Все вокруг было знакомо: и этот товарищ Семен на кривых ногах, который тянул коньяк из горлышка бутылки, и чернобородый дружинник, главарь, по-видимому, и молоденькая голубоглазая девушка с белою перевязью и красным крестом на ней; и каждая доска, живописно торчавшая в баррикаде, и этот красный флаг, водруженный наверху как знак вольности и мятежа…

Где-то затрещал барабан — сухо и четко.

— На места, товарищи, — крикнул чернобородый. И те, у кого были ружья, стали за баррикадой вплотную и приготовились стрелять.

Что-то трещало и дымилось около груды снега и камней, и как бы в ответ на этот треск и дым время от времени цокали то звонко, то тупо, ударяясь о баррикаду, солдатские пули.

— Что это с ним? — спросил Вениамин, заметив, что товарищ Семен как-то странно сползает на животе с баррикады.

Николай подошел к товарищу Семену и спросил:

— Что с вами? А?

Но товарищ Семен не отвечал.

Николай нагнулся над ним и заметил, что у него неподвижные глаза и губы.

— Как это странно все, — пробормотал художник и вдруг пошатнулся.

Он упал на колени и замотал головой, как будто бы его душил воротник.

Но этого уже не видел Вениамин. Поэт лежал на спине, раскинув руки. Правая нога его как-то неестественно дергалась. Над ним нагнулась голубоглазая девушка с белой перевязкою. А он, приняв ее за другую, шептал нежно: «Маргарита…»

КАК Я БЕЖАЛ ИЗ ТЮРЬМЫ[56]

I

Меня арестовали в мае. Весенние дни всегда волнуют меня, и весеннее солнце влияет на мою душу и мое тело, возбуждая силы, желания и мечты. Быть может, потому решился я тогда бежать из ненавистной тюрьмы.

В тот вечер, когда состоялся приказ о моем аресте, я был в театре с моей невестой, у которой я, конечно, часто бывал и которая оказывала содействие моим планам. После спектакля я привез ее в автомобиле, и она, подарив мне розу, вошла в подъезд, где швейцар, по-видимому, поджидал ее, несмотря на поздний час.

Какое-то странное предчувствие заставило меня оглянуться в ту минуту, когда автомобиль, рыча и стуча машиной, отъезжал от дома, где жила моя невеста. Я увидел жандармского ротмистра, солдат и понятых, которые, озираясь, как воры, входили в этот миг во двор дома. Я понял, я