Семья и развитие личности. Мать и дитя. - Дональд Вудс Винникотт

В таких больших учреждениях ради порядка и спокойствия акцент делается на воспитании в интересах общества. В этих рамках дети в большей или меньшей степени утрачивают свою индивидуальность. (Я не игнорирую тот факт, что в учреждениях промежуточных типов есть возможности для постепенного развития детей, достаточно здоровых для такого развития, так, чтобы они все лучше могли идентифицироваться с обществом, не теряя собственной идентичности.)

Остаются немногие дети, которые — вследствие своего безумного состояния (хотя такое слово не следует использовать) — даже при самых строгих порядках не поддаются воспитанию. Для таких детей должно существовать нечто вроде эквивалента психиатрических лечебниц для взрослых, и я думаю, что общество еще не решило, как лучше поступать в таких крайних случаях. Такие дети настолько больны, что те, кто о них заботится, легко различают, что когда они становятся антиобщественными, — это означает, что у них начинается улучшение.

Я заканчиваю этот раздел двумя очень важными соображениями о потребностях депривированных детей.

Важность ранней истории ребенка

Первое соображение касается тех работников, кто занят заботой о детях, в особенности об их размещении и адаптации к новой ситуацией. На месте такого работника я, как только ребенок оказывается в моем ведении, сразу начал бы собирать всю возможную информацию относительно жизни ребенка, какую только можно найти в настоящий момент. Это очень важно, потому что с каждым днем вероятность встретить человека, знакомого с обстоятельствами жизни ребенка, становится все меньше. Как тяжело было во время войны, когда сюрпризы эвакуации означали появление детей, о которых невозможно было что-нибудь узнать!

Мы знаем, что нормальные дети, ложась спать, часто спрашивают: «Что я делал сегодня?» и тогда мать отвечает: «Ты проснулся в половине седьмого и поиграл с плюшевым медвежонком, напевал ему песенки, пока мы не проснулись, потом ты встал и пошел в сад, потом позавтракал, а потом…» и так далее, и так далее, пока не будет воссоздана схема всего дня. Ребенок все это знает, но рад, когда ему помогают осознать эту информацию. Он себя при этом чувствует хорошо, уверен в своей реальности и может отличать реальность от мечты и игры воображения. То же самое, только обычно в ухудшенном варианте происходит, когда родители пересказывают прошлую жизнь ребенка, включая то, что сам ребенок помнит с трудом или вообще не помнит.

Отсутствие такой простой вещи, как сведения о жизни, — серьезная потеря пострадавшего от депривации ребенка. Во всяком случае, должен найтись человек, который соберет какой-то доступный материал. В самых благоприятных случаях этот человек сможет поговорить с настоящей матерью ребенка, чтобы она последовательно рассказала всю его историю с самого рождения и даже, возможно, важнейшие свои переживания периода беременности и того периода, который привел к зачатию, — все это может во многом определить ее отношение к ребенку. Однако часто приходится повсюду отыскивать обрывки информации; ценным может оказаться даже имя друга, который был у ребенка в предыдущем заведении. Затем следует организация контакта с ребенком, во время которого социальный работник должен заручиться его доверием. Ребенку можно дать понять, что здесь или в кабинете социального работника есть специальное досье, в котором содержится вся его, ребенка, предшествующая жизнь. Вначале ребенок может не захотеть узнавать свое прошлое, но потом могут потребоваться любые подробности. В особенности факты необходимы незаконнорожденным детям и детям из распавшихся семей — необходимы, чтобы достичь здоровья, а я считаю, что в приемной семье цель ставится именно такая. Ребенок в противоположной ситуации, руководимый диктаторскими методами в составе большой группы, менее склонен усвоить всю правду относительно своего прошлого.

Поскольку сотрудников не хватает, социальные работники могут оказаться не в состоянии заниматься сбором сведений из-за своей перегрузки. Я считаю, что те, кто занят заботой о детях, должны принять твердое решение: не принимать детей больше, чем они в состоянии обеспечить нормальной заботой. В этом деле не может быть половинчатых решений. Приходится хорошо заботиться о немногих, передавая остальных в большие учреждения с диктаторскими методами, пока общество не будет в состоянии предложить нечто лучшее. Хорошая воспитательная работа может быть только личностной, иначе она становится, жестокой и мучительной не только для ребенка, но и для воспитателя. Работу стоит делать только тогда, когда она ориентирована на личность и те, кто ею занят, не перегружены.

Нужно помнить также, что если социальные работники будут принимать в свои группы слишком много детей, у них неизбежно будут неудачи, и со временем появятся статистические данные, доказывающие, что такая организация работы вообще ошибочна и что диктаторские методы воспитания более эффективны в пополнении заводов молодыми рабочими, а домов — прислугой.

Переходные явления

Другое соображение, которое я хотел бы здесь высказать, легче понять, если взглянуть на нормального ребенка. Почему, каким образом многие обычные дети, лишенные семьи и всего знакомого, не заболевают от этого? В чем секрет стойкости? Ежедневно дети попадают в больницы и выписываются из них не только физически выздоровевшими, но и душевно цельными и даже обогащенными новым опытом. Снова и снова дети живут какое-то время у тетей и дядей и тем более часто меняют знакомое окружение, переезжая с родителями.

Тема очень сложная, и подойти к ней можно так. Подумаем о ребенке, которого мы хорошо знаем, и спросим себя, что этот ребенок берет с собой в постель при переходе от бодрствования ко сну: куклу; может быть, несколько кукол; плюшевого медвежонка; книгу; обрывок старого одеяла или материнского платья; возможно, носовой платок, который служил салфеткой на определенной стадии развития этого младенца. В некоторых случаях такого объекта нет, но тогда ребенок сосет то, что под рукой: кулак, большой палец, пальцы руки; угол стеганого одеяла; или возможна активность в области гениталий, которую легко обозначить термином «мастурбация»; или ребенок лежит на спине и делает ритмичные движения, оргастическая природа которых проявляется в выступившем у него на лбу поте. В некоторых случаях с самых ранних месяцев ребенок требует личного присутствия человека, скорее всего матери. Существует большое разнообразие обычно наблюдаемых возможностей. Среди всех кукол и других игрушек, принадлежащих ребенку, есть, вероятно, один, скорее всего мягкий объект, который был дан ребенку в десять, одиннадцать или двенадцать месяцев, с которым ребенок обращается наиболее бесцеремонно и в то же время его любит и без которого не соглашается ложиться в постель; и если ребенка увозят, эту вещь обязательно нужно взять с собой; если она потеряется, для ребенка, а следовательно, и для тех, кто о нем заботится, это будет настоящей катастрофой. Маловероятно, чтобы такую вещь отдали другому ребенку; во всяком случае другой ребенок ее не захочет; она со временем становится грязной, дурно пахнет, однако мы не решаемся ее выстирать.

Я называю эту вещь переходным объектом. Тем самым я хочу проиллюстрировать трудность, которую испытывает ребенок при соотношении субъективной реальности с реальностью общей, разделенной с другими. С пробуждения до засыпания ребенок все время перемещается из воспринимаемой реальности в создаваемый им мир и обратно. И поэтому ему нужны все разновидности переходных феноменов — своего рода нейтральная территория между двумя видами реальности. Я описал бы этот драгоценный для ребенка предмет, сказав: существует молчаливое понимание того, что никто не станет утверждать, что эта вещь — частица мира или что она создана младенцем. Оба утверждения справедливы: ребенок создал этот предмет, а мир предоставил его. Это — развитие изначальной задачи, которую обычная мать помогает осуществить младенцу, когда в результате самой тонкой адаптации она предлагает ребенку себя — свою грудь — тысячу раз, как только младенец готов к созиданию чего-то вроде груди, которую она предлагает.