Превед победителю - Анна Козлова

— Да нет. — Я шутливо отмахнулась. — Тебе, наверное, послышалось.

Лев был оскорблен — для того чтобы это понять, не нужно было быть Фрейдом.

— Нет, мне не послышалось. — Он зачем-то отодвинулся от меня и прикрыл член рукой, как в бане. — Это очень неприятно, когда ты влюбляешься в женщину, занимаешься с ней сексом, а в конце понимаешь, что все это время она думала о Даудии.

— Его имя Дауд, — огрызнулась я. — И я не думала о нем, а просто сказала «Даудик», я не знаю почему. Сорвалось с языка.

— У меня такое чувство, как будто я участвовал в групповухе, — трагически произнес Лев.

— Тебе неприятно? — зачем-то уточнила я.

— Неприятно?! — взорвался он. — Покажи мне человека, который будет вне себя от счастья, если в постели его назовут Мамукой!

— Прости меня, — сказала я.

— Не за что, — Лев встал и начал одеваться.

Вернувшись домой в крайне смятенных чувствах, я открыла бутылку вина и позвонила Любе. Она тоже выпивала в одиночестве, так как у «деда» были переговоры. Запинаясь и хихикая, я пересказала ей мой разговор со Львом и постаралась описать ключевые моменты прошедшего вечера.

Люба похабно заржала.

— Понимаешь, черт, — сказала я, — у меня в башке что-то происходит — я все время сравниваю его с Даудом, и, и… Дауд во многом оказывается лучше. Но при этом у меня такое чувство, что я влюбилась в него, а с Даудом такого не было. Но Дауд… — Я понимала, что несу какую-то сбивчивую парашу, но не могла остановиться. — Он был… как сказать?.. Мужчина. Такой, каким он должен быть. У него были деньги, и они сообщали ему какое-то достоинство, достоинство мужчины, который может платить за капризы своей подружки, понимаешь?

— О да, — ответила Люба.

— Я не боялась его, нет, — продолжала я, закуривая пятую сигарету, — но я уважала его, потому что знала, что он выше меня, просто потому, что он — мужчина, и мне было очень хорошо и спокойно от осознания этого простого факта. И если бы после секса я сказала ему «Лев», он бы просто врезал мне и не стал бы ничего выяснять. И ты знаешь, самое ужасное — это любить мужчину и не уважать его, лучше уважать, но не любить. Когда он стал спрашивать про Дауда, я поняла, что он — ничто, просто говно, которое не может справиться даже с бабой, что он не сможет решить никакую проблему и мне все придется делать самой, ты понимаешь? — У меня возникло ощущение, что Люба меня не слушает.

— Да, — отозвалась она. — Прекрасно понимаю, но что тут можно сказать? Я вчера выпивала с Даудом, и, ты знаешь, он отличный парень, мне стало так его жалко, что мы вместе плакали… — Я представила себе, до какого состояния нужно было нажраться, чтобы плакать вместе с Даудом об утраченной любви. — Он тебя любит, он говорил только о тебе. Оказалось, он по всему Дубаю искал проститутку, похожую на тебя, а когда нашел что-то в этом духе, у него, — Люба понизила голос, — не встал. Возвращайся к нему, что ты сидишь во всем этом дерьме и трахаешься с какими-то нищими козлами? Он тебя будет на руках носить.

Я поняла, что Дауд настолько очаровал пьяную Любу, что теперь она, возможно не отдавая себе в этом отчета, оправдывает его в моих глазах, и в ее сознании эта скотская пьянь трансформируется в голливудский образ сверхсексуального мачо. Может, они даже переспали? Этого нельзя было исключать.

— Нет, — сказала я. — Нужно или сразу прощать и оставаться, или уходить навсегда.

— Подумай, sweety, я же не стану желать тебе плохого, — убеждала Люба.

— Ладно, — неуверенно ответила я.

— Кстати, — Люба запнулась, — он просит у меня твой телефон… Он… — В этот момент в трубке раздался какой-то грохот, Люба взвизгнула, и у меня возникло нехорошее ощущение, что Дауд прослушал весь наш разговор по параллельной трубке.

— Нет. Я не буду с ним разговаривать. — Я повесила трубку.

Тот день был мучительным днем разочарований и крылатых надежд — я узрела одиноких бесов, кружащихся в танце преданности, рыдающие тени несчастных любовников и саму старуху Судьбу, когда она ворошила кочергой тлеющие угли человеческих желаний. Я проснулась настолько влюбленной, что даже не смогла выпить, и все утро провела в безысходной истерике от мысли, что Лев больше никогда не позвонит мне. Я сидела на кухне, в свинцовом дыму, и не представляла, как буду жить, ходить на работу, разговаривать с какими-то идиотами, зная, что он где-то недалеко, занимается тем же самым и скорее всего даже не думает обо мне. Боже правый, я, наверное, достала небеса своими сбивчивыми молитвами о том, чтобы он хоть разок позвонил мне, и уж тогда — я была в этом убеждена — я, конечно, смогу ему все объяснить и выпросить прощение. Это было похоже на какое-то черное сумасшествие, со мной никогда такого не бывало, потому как на протяжении всей своей гребаной жизни я сначала всегда думала о гипотетической выгоде отношений с мужчинами, а уже потом о собственных чувствах.

Я понимала, что Лев беден, как придушенная котом церковная мышь, я знала, что в довершение всего он женат, но все эти немаловажные обстоятельства волновали меня не больше, чем голод в черной Африке или успехи ученых в гальванизации каучука. Мне казалось, что я стала совершенно иным человеком. Я думала о том, что, если он хоть чуть-чуть неравнодушен ко мне, я изменюсь окончательно — я брошу пить, я буду выкуривать пять сигарет в день, отдам в детский сад все туфли на шпильках и куплю себе лодочки с золотой пряжкой. Я ощущала себя готовой даже к тому, чтобы пополнить своим искрометным интеллектом ряды русских патриотов, поливать алоэ в редакции «Дня грядущего», ходить в растянутом мужском свитере и красить губы розовой помадой. Я бы забыла о других мужчинах (хотя полагаю, что, если б я осуществила свои намерения по тотальному видоизменению внешности, они бы сами забыли обо мне), я бы ходила на оптовый рынок за пивом и помешивала грибной суп над пропастью классовой борьбы.

У меня было необоримое чувство, что Лев встретился на темной, заросшей буйными папоротниками тропинке моей судьбы не случайно, что наше свидание миллиарды лет было точкой в сиреневом дыхании Вселенной и только вчера обрело наконец плоть, вздохнуло полной грудью, как вытолкнутый из материнского чрева младенец.

Я сидела на диване, тупо вперившись в телик, и совершенно не понимала, что происходит между Гильермо и Марией-Алехандрой, когда зазвонил телефон. Едва не получив разрыв сердца, я вскочила и, сшибая стулья, понеслась на кухню.

Это был он!

— Да, — пролепетала я дрожащим голосом.

— Это я, — сказал он и замолчал.

— Привет. — Я чувствовала себя бесконечно, бесповоротно отупевшей, и подспудно меня начала терзать мысль, что он придет в ужас, поговорив со мной десять минут, и всю оставшуюся жизнь будет изумляться тому, как мог воспринимать всерьез такую кретинку.

— Прости за вчерашнее, — сказал он. — Это действительно глупо с моей стороны считать, что, кроме меня, у тебя никого не было за всю жизнь. Я думал о тебе всю ночь, и, знаешь, это совершенно в порядке вещей, что ты жила с каким-то Даудом с километровым хуем и…