Сезон отравленных плодов - Вера Богданова

В загсе вроде все прошло нормально, расписались-поцеловались, мама порыдала, в лимузине Саня еще накидался. Пока их фотографировали на Воробьевых горах, все время рожи корчил, кому-то махал, смотрел не туда, ни одного нормального снимка. Сели на кораблик, отчалили, тамада запел первую песню, конкурсы пошли, а Саня уже куда-то делся. Даша обозлилась, не пила – ей даже этого не хотелось. Ну неужели на собственной свадьбе – один день – нельзя без приколов обойтись? Что началось-то снова?

Саня вернулся, начал плести Илье про кавказцев с рынка, которых они разгоняли. Все разошлись тут же – кому надо эту хрень слушать, – и Саня заметил, что Даша не пьет. «Чего, зай? Облиться боишься, что ли?» – заржал, отыскал бокал с красным на столе, плеснул Дашке на платье, остаток сунул в руку. «Все, теперь не страшно! Можешь бухать», – и свалил опять куда-то.

Сволочь.

Пятно на юбке спереди, а Даша хотела платье продать. Застирывать нет смысла, и она сидит, смотрит на бешеные танцы на танцполе. Народ отплясывает кто во что горазд, мужики скинули пиджаки, тетки вязнут каблуками в ковролине. Мама танцует в центре, как всегда. Мрачный дядя Юра стоит у выхода из зала.

– Хочешь еще курочки? – Даша спрашивает у Глеба, который сидит рядом. Глеб мотает головой. – А салатик?

Опять мотает головой. Тощий как незнамо что, поесть нормально не заставишь.

Даша хлопает водки. Теперь-то она пьет, что еще делать. Голову уже немного кружит, и Даша нащупывает взглядом Илью с Женей, цепляется за них, приостанавливая круговерть. Илья склоняется к Жениному уху, что-то говорит ей, и Женя смеется, касается его плечом. Они вновь образовывают цельную неразрывную систему, выталкивают остальных за ее пределы, не подойти, не вклиниться. Зачем он ей? Зачем он Жене, этот идиот, предатель, который струсил, бросил, не отговорил от аборта, женился на другой и – какой садизм – пригласил на свою свадьбу. Даше все так же хочется обнять ее. И попросить прощения, но поздно.

Горечь разъедает нутро, так тошно вдруг становится. Даша наливает водки, прижигает себя изнутри. Карусель разгоняется, теплоход кружится, и Даша дышит глубоко, ждет, когда отпустит.

На дачных болотистых сотках росло семь старых яблонь, и все они раз в два года плодоносили совершенно одинаковой кислятиной. Теперь яблонь пять: три упали, четыре обросли мхом и белым налетом парши, одна молодая вытянулась в шаге от дуба, тонкие ветви прогнулись до земли под тяжестью крупных яблок, желтоватых, как вода с медом.

Женя срывает одно, кусает, заранее готовая сморщиться, плюнуть. Но мякоть оказывается сахарной, рассыпчатой.

– Сладкие! – удивленно восклицает Женя.

Илья не верит, кусает протянутое яблоко с другого бока.

– Реально сладкие, – хмыкает. – Ну ничего себе.

Полуденный зной шуршит, жужжит, стрекочет, басит шмель. Женя и Илья сидят на крышке закрытого колодца возле дуба, в высокой, по пояс, траве. Дорожки заросли, много крапивы. В разросшейся иве у забора шуршат и пищат птицы. Илья и Женя смотрят на пустые окна без стекол, на единственную занавеску, оставшуюся в маленькой комнате, на отслоившиеся желтые обои, закрутившиеся у потолка. Илья держит Женю бережно, и Жене от этого спокойно и тепло, как под одеялом в детстве. Илья даже пахнет как детство: песком, потом, засохшими болячками на локтях. Сосиской, которую они с Женей только что съели на двоих. Мылом, которым они намыливали друг друга в душе утром.

Жене будто сняли с головы мешок, стало свободнее дышать. Пропали даже струны и структура.

Поэтому она кладет голову Илье на колени и молча смотрит, как ветер расчесывает травы. За травами сарай, в котором лет двадцать лежали доски, остовы колясок, свален прочий хлам, на земляном полу валялись ржавые болты, винты. Сарай, в который Женя притащила кусок замороженного мяса, прикладывала к синяку на скуле Ильи. Таял лед на пакете, и между пальцев скапливалась вода, стекала до запястий.

Когда Жене было одиннадцать, за тем сараем она увидела отца и тетю Милу. Тетя Мила стояла за порослью крапивы и крупных лопухов, привалилась спиной к забору, запрокинула голову, то еле слышно охала, то хохотала, а отец стоял перед ней на коленях, голова между ее ног, скрыта задранной юбкой, и что-то делал рукой ритмично. Потом сказал: «Потише, дура».

За тем сараем Женя с Ильей однажды занимались сексом. Сначала она боялась, что их застукают, но после того как Илья вошел в нее, она обо всем забыла и не остановилась бы, даже соберись вокруг вся их семья. Осталось лишь движение, соленый вкус пальцев Ильи на ее губах, на языке и нарастающая сладость.

В девяносто четвертом в тот сарай залезли. Обычно грабили зимой, когда дом стоял пустой. Весной Женя с родителями приезжали, а дверь на веранду распахнута, дверь в дом распахнута, внутри все перевернуто, украли алюминиевые кастрюли и лопату. Инструменты папа прятал в откос, там их не находили. Один раз на полу в гостиной пытались развести костер, перед креслами темнел паленый круг.

Но в девяносто четвертом явились летом, ночью, когда все были дома. Женя проснулась в середине ночи, не включая свет, пошла на горшок – эмалированный, холодный, размером с суповую кастрюлю, тот стоял на кухне у полуразобранной печи, спасение, если не хочется идти до деревянной туалетной будки во дворе. Сняла крышку, стараясь ей не лязгать, и вдруг услышала в темноте за окном шаги. Кто-то – четыре высокие фигуры – прошли к сараю, что-то звякнуло, упало, дверь сарая распахнулась, и по его нутру забегала световая точка.

Женя побежала к бабушке, бабушка пошла к маме. Отца будить не стали, они просто стояли у кухонного окна втроем в темноте и наблюдали, как тени ходят туда-сюда, что-то вытаскивают, особо не скрываясь. Мама с бабушкой боялись, что те парни обратят внимание на дом, решат вломиться к ним, и что делать тогда? Что если отец проснется, отсиживаться не станет, выбежит, получит ножом в живот. А после придут за остальными и очередной лопатой.

Утром отцу сказали, что ночью все спали, никто ничего не слышал. Они не сговаривались, просто понимали, что так будет лучше. Знали, как огибать углы.

Бабушка скончалась засушливым и жарким летом две тысячи десятого. Воздух был седой от дыма – в шатурских лесах горели торфяные болота, по соснам шел верховой огонь. Женя видела по телевизору, как люди ходят в белом молоке, как пожарные тушат пожар с вертолетов, но бесполезно: сгорали целые деревни, вмиг. Жителей эвакуировали. Бабушка осталась в Москве с родителями, а в начале августа ее экстренно доставили в больницу. Сердечная недостаточность, так сказали после вскрытия. В больнице – той самой, куда Женя ездила ее навещать в проклятом две тысячи пятом, – в палате не было кондиционеров, а окна не открыть. Вся Москва в дыму, все задыхались, так сказала мама. Много сердечников умерло.

Жене про похороны не сообщили, она обо всем узнала только в октябре.

Ты же слабенькая у нас, так сказала мама. Вдруг что. Ты все равно бы не полетела из Владивостока.