Дочь атамана - Тата Алатова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А Александра Васильевича нет, барин, — сообщил он, — не вернулся еще.
— Василий Никифорович дома ли?
— Почивают.
Вручив ему Кару — накормить, обогреть, Гранин чуть не бегом направился к ступеням. Он очень замерз и едва ощущал свои ноги и руки. Прижавшись к теплой печи в передней, он уже готов был ждать до утра, пока проснется старый атаман, но тут послышались шаги, заскрипели половицы, раздался грозный окрик:
— Сашка! Беспутная ты сволочь, явился наконец! — и вошел Василий Никифорович в теплом шлафроке и с кнутом в руках.
— Не велите казнить, велите слово молвить, — произнес Гранин с улыбкой. Кажется, за воспитание Александра Васильевича взялись всерьез, да только поздновато поди было.
— Лекарь? — изумился старый атаман. — Стряслось нешто плохое?
— Нет еще, Василий Никифорович, но боюсь, что стрясется.
— Говори, — велел он, отбросил в сторону кнут и опустился в кресло.
Гранин с неохотой отлип от печи, распахнул кафтан, сел напротив. Рассказал без утайки про графа Плахова, про мазь с мороком, про то, что удалось им выведать.
И чем дальше он говорил, тем больше темнело лицо старого атамана, жестче становилась линия рта, выше поднимался подбородок.
— Убью гадину, — выслушав до конца, пророкотал старый атаман. — Как есть убью, и пусть матушка-государыня потом вешает на главной площади!
— Зарок ведь дала, — напомнил Гранин рассеянно, — не казнить смертно… Да о чем мы толкуем, — спохватился он. — Пока канцлер не отчаялся еще, плетет интриги, боится с вами открыто враждовать — значит, чует силу, иначе не церемонился бы со сватовством, умыкнул бы Александру Александровну, и всего делов. Мне бы посмотреть мальчика, Василий Никифорович.
— Сбрендил? — взревел он. — Да куда ты лезешь, дурак! Там лучшие лейб-медики над мальцом трясутся, колдун еще этот. А ну как сдохнет дьявольское отродье у тебя на руках? Какую виру потребует Карлуша?
— Значит, судьба такова, — пожал плечами Гранин. Ему доводилось хоронить пациентов, и, хоть подобное всегда ложилось тяжким грузом на душу, он прекрасно понимал, что не всесилен. — Но, может, предложите все же канцлеру, Василий Никифорович?
— И думать не смей. Возвращайся в усадьбу, лекарь, и чтобы Саша моя ни ногой оттуда! Я пришлю еще людей, пусть сторожат… А канцлер и щенок его — не твоя забота, не по силам тебе. Что приехал — молодец, ценна твоя верность моей внучке, достойна награды…
— Да какая уж тут награда, — раздосадованно пробормотал Гранин устало, поежился от нежелания снова выходить на мороз. — Выцепить бы Сашу Александровну из лап кацлеровых и самому уцелеть…
— Мелко берешь, брат. Этого смрадного мерзавца выкорчевывать надобно, чтобы даже память истерлась!
— Пора мне, — ужаснувшись собственному созвучию с этими угрозами, тоскливо сказал Гранин, которому всегда хотелось верить в милосердие и прощение, но не находилось ни того, ни другого для канцлера, ни капельки.
— Ты бы позавтракал хоть, — заметил старый атаман добродушно, легко, как и все Лядовы переходя от свирепости к сочувствию, — горячей похлебки бы тебе, вон, синий весь.
— Я лучше поеду, пока Александр Васильевич не вернулся, да и беспокойно мне.
— Беспокойно ему, — засмеялся он и с такой силой хлопнул Гранина по плечу, что будто укоротил вдвое.
Возвращение в усадьбу получилось мучительным: ломко ныли все кости, лицо обморозилось, а усталая Кара трусила не так резво, как ночью.
Едва не кулем свалившись с лошади, Гранин оперся на подскочившего Шишкина, с трудом разлепил ослепшие от сияющего снега глаза, разглядел сердито-перепуганное лицо Саши Александровны — она стояла рядом, наспех запахнувшись в фуфайку, с непокрытой, заснеженной головой, — и не смог ничего сказать, губы не слушались.
Шишкин споро доволок его до флигеля, устроил у печки, побежал отхаживать Кару, а Саша Александровна, молчаливая, яростная, наклонилась, попыталась стянуть с окоченевших плеч кафтан, расплакалась вдруг, обожгла горячими мелкими слезинками ледяные щеки, и Гранин собрался, помог ей с кафтаном, оперся спиной о беленый бок печи, с наслаждением ощущая долгожданное тепло, от которого становилось даже больно.
Прибежала Груня с горшками и мисками, от которых исходил одуряюще ароматный пар:
— Да что же вы, барин! Ночью, как тать! Хоть бы предупредили кого!
— Я предупредил… — прохрипел он, — Шишкину сказал, что вернусь к обеду…
— Ступай, ступай, голубушка, — Саша Александровна, не слушая, выставила Груню вон, зачерпнула ложкой горячее варево, поднесла к лицу Гранина.
Он с невольной послушностью раскрыл рот, проглотил, застонал от счастья и улыбнулся. Корочки на губах полопались, кровь капнула на ложку, Саша Александровна зашипела, будто обожгло ее, и поднесла новую порцию.
Гранин ел груздянку вперемешку с кровью и оживал. Его бросило в жар, лихорадочно засбоило сердце, пот выступил на лбу. Заболел разве? Ох, не ко времени!
Саша Александровна заговорила, лишь когда с похлебкой было покончено.
— Деду на канцлера помчались жаловаться, да? — ее голос звучал, к его потрясению, ровно. — Ну и почему вы не остались в городе хотя бы до завтра? Разве можно так долго, верхом, в этакий мороз? Сами измучились, лошадь измучили.
— Но вы-то здесь, — выдохнул он в полном блаженстве, разморенный, разомлевший, — вот и торопился… к вам.
Алым полыхнуло ее лицо, заблестели глаза, задрожали губы.
— Мазь ведьмина, — пролепетала Саша Александровна, старательно отводя взор, — коей вы меня от ожогов лечили… поможет ли от обморожения?
Он кивнул на шкапчик с множеством ящичков:
— В нижнем…
Она порывисто вскочила, достала фаянсовую баночку, открыла ее, принюхалась.
— Не та ли, что с мороком? — спросила озабоченно. — Вам только безобразной морды сейчас не хватало…
— Ту вы на себя извели, — он засмеялся, закашлялся, утер рукой кровоточащий рот.
Наклонился и, не стыдясь ее присутствия, скинул обувку, позволяя теплу возвращать его ногам чувствительность.
Саша Александровна только головой покачала.
— Как дите малое, — с ворчливостью своей кормилицы проговорила она, села рядом и начала наносить мазь на его лицо. Сразу защипало, и Гранин зажмурился. Ее дыхание блуждало по его скулам, подбородку, лбу, и кровь вскипала в жилах, полноводной рекой грозя снести все преграды.
Ты старик, напомнил он себе, дряхлый старик. Куда тебе гоняться за молодостью и невинностью, постыдился бы.
Но ни его тело, ни его разум не желали стыдиться —
