Жизненный план - Лори Спилман

В девять часов вечера, измотанная и уставшая, стою у входной двери, наблюдая, как родственники покидают дом.

Джоад и Кэтрин уходят последними, и Джоад неуверенно топчется в холле. Наконец, он протягивает Кэтрин ключи от машины:

— Иди, дорогая, я сейчас.

Мы остаемся вдвоем.

— Я хотел спросить, как долго ты собираешься жить здесь, в мамином доме?

Интонации брата заставляют меня волноваться.

— Я… я пока не знаю. Сейчас мне больше некуда идти.

Джоад напряженно трет подбородок.

— Мама поставила условие, что срок не будет превышать тридцати дней, а ты здесь уже со Дня благодарения.

— Да. — Я непроизвольно отступаю назад от удивления. — Но в завещании говорится о тридцати днях подряд, а я провожу каждый понедельник в «Джошуа-Хаус».

Выражение лица его остается серьезным, но в глазах сверкают веселые смешинки, отчего я ощущаю себя полной идиоткой.

— И что? Ты хочешь сказать, что каждую неделю начинается новый отсчет?

Именно это я и хочу сказать, но понимаю, что Джоад со мной не согласится.

— Что тебе нужно, Джоад? Я живу на зарплату учителя, наследства не получила, да еще лишилась всей мебели.

— Ладно, ладно. — Он примирительно вскидывает руки. — Забудем об этом. Я полагал, ты захочешь в точности соблюсти все мамины условия. Хорошо, живи сколько хочешь, мне все равно. — Поспешно чмокает меня в щеку. — Спасибо за прекрасный вечер.

Я с силой захлопываю за ним дверь, но она такая массивная, что удара не получается. Тогда я отхожу подальше, размахиваюсь и швыряю в дверь туфлю.

— Будь ты проклят, Джоад!

Ко мне бросается встревоженный Райли.

— Ну что? — Я сажусь рядом и поглаживаю его мягкую шерстку. — Теперь нам придется искать квартиру, куда пустят двух несчастных бездомных.

Я полностью истощена эмоционально, я способна только лежать на роскошном постельном белье в маминой кровати и плыть в страну своих грез. Однако и это не доставляет мне удовольствия, мысли путаются, я попеременно думаю то об отце, то о своей неспособности зачать ребенка, потом о контроле места моего проживания со стороны родственников. Внезапный всплеск чувств к незнакомой мне сводной сестре сменяется ревностью и ненавистью к себе.

Переворачиваюсь на другой бок и снова думаю о Джоаде. Я перебираю каждое сказанное им слово, каждое обвинение в мой адрес и резко вскакиваю с кровати.

Нахожу ноутбук на столе в кухне и открываю сайт с объявлениями. Через десять минут ко мне приходит болезненное осознание того, что мои скудные доходы и новый пушистый друг станут значительным препятствием на пути поиска жилья. Пропускаю страничку с предложениями, превышающими размер моего месячного жалованья, еще раз просматриваю параметры поиска и прихожу к выводу, что вполне могу обойтись без второй спальни. Однако и на такие квартиры цены слишком высоки. Остается единственный выход — переехать в южную часть города. Привычные районы, где я прожила всю жизнь, теперь мне не по карману. Какое мне сейчас дело до того, что все мои знакомые и друзья живут на севере от Луп?[11]

Завожу новые параметры и понимаю, что была права, на юге цены значительно ниже, но… все же не для учителя, работающего первый год. Впрочем, если не использовать накопления из пенсионного фонда и деньги со счета, единственный вариант — переехать на юг от автострады Эйзенхауэра в район, где я никогда не предполагала жить.

Нет, я на такое не способна! Как я буду жить в совершенно чужом для меня месте — средоточии преступности и порока. Я совершенно растеряна. О чем только думала моя мама?

Едва солнце поднимается над горизонтом, я, с красными глазами и помятым лицом, вскакиваю с постели и начинаю собираться, чтобы отвезти Санкиту на консультацию к доктору Чан.

Утро холодное и промозглое, одно из тех, что вы воспринимаете по звукам, а не по изображениям, — скрип снега под ногами, треск ледяных глыб на озере Мичиган и равномерный гул печки. Санкита сидит рядом на пассажирском сиденье, одетая в велюровый костюм и куртку с отороченным искусственным мехом капюшоном.

— Если верить журналу «Ю Эс ньюс», — говорю я, — в больнице при Чикагском университете одни из лучших специалистов в нефрологии.

Санкита опускает козырек от солнца и откидывается назад.

— Все равно не понимаю, зачем вам это надо. Вам что, заняться нечем?

— Я беспокоюсь за тебя. — Вижу круглые глаза Санкиты, но продолжаю: — Я понимаю, ты мне не веришь, не доверяешь моим словам, но это правда. Если человек о ком-то беспокоится, он хочет ему помочь.

— Но мне не нужно помогать. Ребенок родится, и мне станет лучше.

— Верно. — Как бы я хотела, чтобы так и было.

Лицо Санкиты кажется восковым при ярком утреннем свете, и, судя по размеру ее живота, она не набирает достаточный вес.

— Ты уже выбрала имя для малыша? — Я стараюсь уйти от неприятной темы.

— Угу. Назову в честь младшего брата.

— Ты очень любишь брата?

— Любила. Он был очень умный.

— Был?

— Он умер.

— О, дорогая, прости. — Я недавно усвоила, что Санкита предпочитает отмалчиваться, когда разговор заходит о ее жизни.

Какое-то время мы едем молча, но, к моему удивлению, девочка продолжает:

— Я тогда была в шестом классе, а Деонте и Остин совсем маленькими. Они одни оставались дома, мы все ходили в школу. Ну вот, они захотели есть, Деонте полез на верхнюю полку за хлопьями.

От предчувствия волосы встают дыбом, но я не успеваю ее остановить. На этот раз у меня нет желания слушать историю до конца.

— Он не знал, что плита включена, его пижама загорелась, а Остин не смог ничего сделать.

Санкита замолкает и смотрит в окно.

— Я до сих пор злюсь на мать. Правда, те люди, из участка, сказали, что она не виновата. Но я-то знаю, почему она не проснулась, когда братья кричали. Я вернулась из школы и все выбросила в унитаз, не хотела, чтобы нас отдали в детский дом. Теперь и сама вот думаю, зачем я это сделала.

Я едва могу дышать от шока. Что это было? Марихуана? Кокаин? В любом случае я не буду ее расспрашивать.

— Мне жаль, что так случилось, милая, — с трудом произношу я. — Теперь Деонте опять будет жить. Ты молодец.

— Угу, только не Деонте. Я назову ребенка Остин. С той поры он сам не свой. Мама убедила его, что это он во всем виноват. Он всегда такой тихий. Школу бросил в четырнадцать, а два года назад пытался застрелиться из пистолета дяди. После смерти Деонте ему жить совсем невмоготу.