Порода. The breed - Анна Михальская

Я перевела дух. Какая же я глупая, и как легко пугаюсь! Вместо того чтобы цепенеть от ужаса, глядя, как выгружается со своим багажом прямо в сердце Англии Гриб в своем нелепом якобы спортивном нейлоновом костюме, нужно было задуматься, как он сюда добрался. Валерочка надеялся, что я встречу Гриба в Хитроу на машине. Ни Валерочка, ни тем более Гриб даже не знали, где я, собственно, нахожусь. Сомневаюсь, что Великий Дрессировщик вообще запомнил такие чуждые его уху и сознанию слова, как Ньюмаркет или, тем более, Стрэдхолл Мэнор. Переписки непосредственно с Мэй у него не было — как это возможно без языка? Конечно, это Пам!

— Анджела написала по моей просьбе, как добраться до Стрэдхолла из Хитроу. Мэй, дорогая, я надеюсь, что ты простишь мне эту… вольность. Мы сейчас же уедем.

— Пам, ты должна была меня предупредить. Ну ничего, так даже интересней. Пусть посидит, пока ты моешь Опру — это самое главное, у нее завтра решающий ринг. Вымыть, высушить, расчесать — и вы свободны. Ты так чудесно это делаешь! И потом, ты обещала! За тобой должок, а долги надо платить! — и веселая Мэй чуть не в припрыжку пустилась к столу, наполнила все бокалы молодым вином с юга Франции и, держа в руках свой, радушно обернулась к двери, на пороге которой появились Гриб и шофер с вещами.

Все, наконец, прояснилось. Оказывается, планы торговли русским льном — самая что ни на есть правда, и Пам вовсе не завлекала меня, чтобы придать себе веса в мире собачьих выставок. Нет, она хитро, за моей спиной, готовила и другую дорогу, наводила мосты на случай, если такой ненадежный компаньон, как я, выйдет из игры! Какова! Я с уважением и страхом взглянула на ее орлиный профиль, полускрытый свисающей темно-рыжей прядью. Он показался мне сейчас уже не индейским, а пиратским. Что ж! Отныне мне уготован путь нищеты и хлебных крошек в буфете. Пусть! Зато я свободна от льна и Дрессировщика — навсегда. А пройдет какой-нибудь час — увезут и Гриба, к которому, собственно, я вообще не имею никакого отношения.

При мысли, что моя честь спасена и никто уже не сможет усомниться в том, что в Англию меня привела любовь к борзым, дружба с Мэй и только, я сладко, с облегчением потянулась, расправила спину и плечи и сделала хороший глоток живой влаги, впитавшей солнце юга и терпкость дубовых бочек.

Гриб сидел уже за столом между Пам и Пат, с удовольствием пил вино стаканами, сам наливая себе из бутылки, курил, стараясь стряхивать пепел не мимо пепельницы в виде изогнувшейся на зеленой траве борзой собаки, и внимательно разглядывал своими глубоко посаженными глазами все и всех. Никакого выражения на его лице не было.

Не изменилось его лицо и когда Пам, надев клеенчатый фартук, повлекла вместе с Мэй красавицу Опру куда-то за одну из белых дверей.

— Пойдем с нами, Анна, я хочу тебе показать, что я купила — только утром привезли, пока мы гуляли, — позвала Мэй.

За дверью, куда волокли Опру, оказалось небольшое служебное помещение вроде операционной, все в белом кафеле. В середине возвышалось сооружение, напоминающее гробницу фараона средней руки, но отовсюду по бокам торчали наружу пластиковые трубки. Некоторые были насажены на блестящие краны, некоторые уходили в отверстия в полу. Мэй жестом фокусника откинула боковую дверцу, борзая была установлена, дверца захлопнулась, и собака оказалась вместо мумии, но в стоячем положении.

Мэй включала и выключала воду, Пам размазывала по телу животного шампунь, приговаривая что-то про себя, как это делают родители, купая на ночь ребенка. После шампуня был применен ополаскиватель, Пам умелыми движениями отжала собачью шерсть, дверцу откинули, и Опра, закутанная махровыми полотенцами, как цветными попонами, была введена в кухню.

От Гриба, Пат, бутылок со стаканами и прочего освободили стол, втащили на него кроткую жертву. У стола поставили фен, легко поворачивающийся на длинной держалке, сняли с собаки полотенца, при чем она обдала всех, включая и Гриба, веером брызг. Гриб даже не поморщился. Пат и Зак сдержанно взвизгнули. Пам вооружилась щеткой, Мэй направляла фен, и довольно быстро на остове русской псовой борзой возникло причудливое сооружение из начесанной в разных направлениях шерсти. Делалось все это с холодным расчетом и рукой подлинного мастера, то есть Пам. Через час там, где у хорошей собаки должно быть широко — стало шире некуда, где узко — там все вообще пропало. Эту утрированную по всем статям статуэтку с невероятными предосторожностями сняли со стола, погладили, поцеловали и дали вкусных и полезных собачьих поощрительных лакомств — красных и зеленых палочек. Работа была сделана.

Все это время Гриб просидел молча, облокотившись на спинку кухонного дивана, попивая вино и со всем тем — зорко и цепко выпускал по временам свой взгляд из глубины глазниц, наблюдая и оценивая все, что перед ним происходило, и всех, кто его окружал.

Ни слова между нами не было сказано — Гриб не счел нужным ко мне обращаться по известным лишь ему одному причинам, а я уже чувствовала себя принадлежностью английского мира — мира Мэй, ее дома, ее обычаев и представлений. Это было и понятно — после волнений этого утра, после мучительной неопределенности так легко было оказаться наконец по одну сторону баррикад — хотя бы на короткое время моей поездки. И успокаивало, даже радовало сознание, что, очутившись вновь на родине, я оставлю все здесь увиденное навсегда позади. Бури и штормы непонятного мне бизнеса все же пугали. И пусть сейчас — заемная роскошь фаворитки, развлекающей богатую подругу, а потом, как и полагается, — нищета. И не просто нищета, а узаконенные бедствия самой униженной касты русских в перестроечной России — ученых, учителей, профессоров. Пусть.

Пам воспользовалась еще одним куском пирога, мгновенно собрала то немногое, что было вынуто ею за эти часы из сумки, сердечно поблагодарила Мэй, а та — ее, обняла округлую трепещущую Пат, кивнула мне своей прядью, закрывавшей один глаз, как повязка Нельсона, и оборотилась к Грибу. Все так же молча Гриб поднялся, произвел нечто вроде общего поклона на три стороны, подхватил свой желтый чемоданчик и сумку-триколор, одним пальцем подцепил баульчик Пам и, следуя за ней, легко неся свое тренированное тело, направился к выходу. Печальная Пат обнимала своего красавца Зака, Мэй не могла оторваться от убранной для завтрашней выставки Опры, у меня же под рукой не оказалось ничего, кроме стакана с французским зельем. Втроем мы наблюдали, как заводила Пам свою красную машину, как наполнялся багажник, захлопывались дверцы и как легкий дымок выхлопа рассеивался над серым гравием — будто ничего и не было.

— Ах, — воскликнула Мэй, — совсем забыла! — Она мигом отвернулась от окна к настенным часам. — Только час! Один только час на отдых — и мы едем к Энн. Открытые сады! Приглашены вчера! Скорей! Пат, ты знаешь, твоя спальня, как всегда, слева от Анниной. Все остается по-прежнему. Иди, милая, отдыхай. Анна, я жду тебя внизу ровно через час. Заедем по дороге в цветочный магазин за подарком. Ну, я пошла. — И Мэй, сопровождаемая Опрой, прихватив с собой еще стаканчик, скрылась в голубой гостиной, где дремала уже в креслах пожилая Водка.

Мы с Пат и Заком тихонько поднялись вверх по лестнице. Портреты чуждых предков смотрели все так же пристально, но в их выражении появилось, как мне показалось, некое отстраненное облегчение. Так смотрят на гостя, который уезжает навсегда и зашел попрощаться. Скоро, скоро… И я притворила за собой дверь своей комнаты.