Сын каторжника - Александр Дюма

— Да, моего ребенка, Мариуса, моего сына; верни мне; моего ребенка, которого забрали а тюрьму вместо тебя. Верни мне Мариуса, который понесет наказание за твое преступление. Мне надо его вернуть, слышишь меня, Пьер Мана?

— Ах, черт тебя побери, да замолчишь ты, или же…

— Мне замолчать? Как бы не так, — ответила Милетта с новым приливом сил, — замолчать, когда руки его связаны цепями, которые должны были бы сковывать твои?! Молчать, когда он пленник, а ты на свободе? И мне молчать?.. Так ты считаешь, что я не знаю, кто совершил это убийство и кражу? Господь второй раз сталкивает меня с тобой, чтобы я поняла, что виновником случившегося являешься ты. Я видела, как ты в тот вечер, словно волк, рыскал вокруг наших домов, но, даже почувствовав запах крови и увидев следы грабежа, не воскликнула: «Это именно он прошел там!» Я была как помешанная.

— Я не понимаю тебя, да и не знаю, что ты хочешь всем этим сказать.

— Какое мне дело! Только бы судьи были совершенно убеждены в том, что именно ты убил господина Риуфа.

— Господина Риуфа!

— И Мариус пришел с повинной, — продолжала Милетта, которая благодаря материнскому инстинкту вдруг обрела удивительную интуитивную ясность сознания, — только потому, что не хотел позволить обвинить невиновного, не мог подставить своего отца под топор палача…

— Мариус? — переспросил Пьер Мана, начавший что-то понимать. — Такой стройный брюнет с черными усами?

— Он был со мной вчера в то время, когда ты появился у нашей калитки.

— Эх, черт побери! — воскликнул бандит, которого с давних пор не покидало чувство уверенности. — Этот парень окажет честь своей фамилии!

— Поразмысли над примером, какой он подает тебе, Пьер.

— Ай-ай, бедняжка! Конечно, я безумно горд тем, что являюсь его отцом.

— А лучше последуй такому примеру; это твой сын так же как и мой, и не дай ему одержать над тобой верх в отваге и благородстве. Само Небо предоставляет тебе возможность такого искупления, какое загладит все твои проступки. Пойди найди судей, пойди освободи нашего сына, и я тоже забуду о страданиях, которые ты причинил мне, и если только Господь позволит мне жить на этой земле, так лишь затем, чтобы молиться о твоей душе и благословлять память о тебе.

Пьер Мана почесал затылок, но не проявил никакого восторга по поводу предложения, только что сделанного ему Милеттой.

— Вот как! — сказал он. — Меня мороз подирает по коже от твоих просьб. Прежде чем решиться на такое, надо поразмыслить; я ведь ничего не делаю необдуманно.

— Тогда подумай над тем, что ему грозит эшафот! Подумай и над тем, что во избежание такого позора он может посягнуть на свою жизнь!

— Лох![7]Он совершил бы ошибку, — холодно возразил Пьер Мана, любивший вставлять в свою речь кое-какие словечки из гнусного словаря злодеев. — По всем повадкам ну просто господин, — продолжал он с чувством некоего презрительного превосходства, — а свода законов не знает. Воровство с перелезанием через стену — на нем, это правда; но, что бы ни делал кляузник[8], — преднамеренность убийства будет снята, у него будут смягчающие вину обстоятельства — и его отправят косить лужок[9], вот и все.

— Косить лужок?! — повторила Милетта, угадывавшая что-то страшное и загадочных выражениях, долетавших до ее слуха.

— Или же, если тебе так больше нравится, в Тулон, — заметил Пьер Мана. — Или, если ты нее еще не поняла, о чем идет речь, на каторжные работы, как выражаются фраера[10].

— На галеры! — воскликнула Милетта.

— Ну что ж, верно, и так тоже говорят: на галеры.

— Но галеры — это же хуже, чем смерть!

— Будет тебе! Какая глупость; это жмурики глаза не откроют, а те, кто носит колодки…

— О! — воскликнула Милетта, закрывая лицо руками.

— … однажды выбрасывают их в железный лом, и доказательство этому — я, стоящий сейчас здесь.

— О! — снова воскликнула бедная женщина, привнося во второе восклицание больше неподдельного ужаса, чем в первое.

— Не считая, конечно, того, — добавил бывший каторжник, — что, когда он там окажется, ему далеко не во вред пойдет, что он мой сын; я пошлю пароль, и ему останется только выбрать себе там товарища, способного подставить ему плечо: друзья есть даже в воровском мире. Так что будь спокойна, он там не засидится.

— На каторге! Мой сын на каторге! — воскликнула Милетта. — Но ты ведь не знаешь, Пьер, что, какой бы огромной ни была моя любовь к нему, я лучше предпочту оплакивать его смерть, чем краснеть за его позор!.. На галерах! Мариус — каторжник! Да ты сошел с ума, Пьер!

— Послушай, мы встретимся с тобой завтра, в это же время; ты найдешь меня на этой же улице, и мы посмотрим, что можно будет сделать.

— Нет, — твердо ответила Милетта, — я не испытываю к тебе доверия, Пьер: если бы у тебя действительно было отцовское сердце, разве стал бы ты откладывать на завтра то, что можешь сделать для сына сегодня, когда он страдает, когда он окропляет своими слезами солому, на которую его бросили. Нет, нет, я тебя не оставлю.

Милетта протянула руку, чтобы схватить Пьера Мана за блузу; но он, пригнувшись, проскользнул у нее под рукой и в один прыжок пересек улицу.

— Тогда следуй за мной! — крикнул он.

Каким бы быстрым и неожиданным ни было бегство бандита, Милетта не отказалась от попытки догнать его: она пересекла улицу с той же решительностью, какую проявил он; материнская ярость придала ей сверхъестественную силу, и она бежала за ним на расстоянии нескольких шагов.

На бегу она громко знала на помощь.

Пьер Мана сделал крутой поворот.

— А, попался, — закричала Милетта, хватаясь за край его одежды, — не думай ускользнуть от меня, я тебя больше не оставлю, я неотступно буду следовать за тобой как твоя тень!

И, заметив, что негодяй поднял на нее руку, она смело продолжала, подставляя ему свою грудь:

— Ну, ударь меня! Я тебя больше не боюсь; убей меня, если хочешь! Господь не захочет, чтобы невиновный погиб вместо преступника, и из моего трепещущего и безжизненного тела поднимется голос и будет повторять так, как я тебе повторяю: «Это Пьер Мана, каторжник, вор и убийца; это не мой сын, а Пьер Мана ограбил и убил господина Риуфа!»

Положение Пьера Мана становилось критическим.

Он стоял как раз напротив одного из самых мрачных и мерзких домов, находившихся на одной из отвратительных узких улочек, которые являются позором старого Марселя, в одной из тех клоак под открытым небом, где посреди самых мерзких отбросов кишит и быстро размножается пятая часть населения фокейского города, страшных логовищ, перед которыми прохожий с ужасом отступает, спрашивая самого себя, несмотря на живое подтверждение, какое он видит собственными глазами: как только люди соглашаются прозябать в подобных трущобах?